Главная-Лук-История акулы, державшая в страхе всё Атлантическое побережье. Шлёцер, Август Людвиг

История акулы, державшая в страхе всё Атлантическое побережье. Шлёцер, Август Людвиг

Один из авторов так называемой «норманской теории» возникновения русской государственности. Вёл научную полемику с М. В. Ломоносовым , содействовал публикации «Истории Российской» В. Н. Татищева . Вернувшись в Германию, Шлёцер получил место профессора Гёттингенского университета, преподавал историю и статистику. Автор работ по древнерусской грамматике, истории, палеографии. В 1803 г. за свои труды на ниве российской истории награждён орденом св. Владимира IV степени и возведён в дворянское достоинство. В последние годы жизни признал и доказывал аутентичность «Слова о полку Игореве». Работы Шлёцера имели большой научный резонанс в российской историографии второй половины XVIII - XX вв.

Биография

Родился 5 июля 1735 года в семье пастора Иоганна Георга Фридриха Шлецера († 1740). Его отец, дед и прадед были протестантскими священнослужителями. Рано лишившись отца, Шлецер был воспитан пастором Гайгольдом, отцом матери, и им же подготовлен и определён в ближайшую школу в Лангенбург . Дед вначале готовил его в аптекари, но, ввиду больших способностей внука, решил дать ему более обширное образование и перевёл его в школу в Вертгейме, начальником которой был его зять Шульц. Здесь Шлецер отличался замечательным прилежанием; под руководством Шульца он изучал Библию, классиков, занимался языками: еврейским, греческим, латинским и французским, а также музыкой, и находил ещё время давать уроки, доставлявшие ему средства на покупку книг.

Достигнув 16 лет, в 1751 году Шлёцер отправился в известный в то время своим богословским факультетом Виттенбергский университет и стал готовиться к духовному званию. Защитив через три года диссертацию «О жизни Бога» - «De vita Dei», он перешёл в Геттингенский университет, начинавший тогда приобретать известность своей свободой преподавания. Одним из лучших профессоров был тогда Михаэлис, богослов и филолог, знаток восточных языков, имевший большое влияние на Шлёцера. Здесь Шлёцер стал изучать также географию и языки Востока в рамках подготовки к поездке в Палестину, а также медицину и политику. Для приобретения необходимых на путешествие средств принял в 1755 году предложенное ему место учителя в шведском семействе в Стокгольме .

Занимаясь преподаванием, Шлёцер сам стал изучать готский, исландский, лапландский и польский языки. В Стокгольме же он издал первый свой учёный труд «История просвещения в Швеции» (Neueste Geschichte der Gelehrsamkeit in Schweden. - Rostock und Wismar. 1756-1760), а затем «Опыт всеобщей истории мореплавания и торговли с древнейших времен» (Farf?k til en allman Historia am Handel och Sj?fart. Stockholm. 1758) на шведском языке, которая остановилась на истории финикиян. Желая практически познакомиться с торговлей и найти между богатыми купцами лицо, которое доставило бы ему средства для путешествия на Восток, Шлёцер поехал в 1759 в Любек . Поездка была безуспешна; в том же году он возвратился в Геттинген и занялся изучением естествознания, медицины, метафизики, этики, математики, статистики, политики, Моисеева законодательства и наук юридических. Такое обширное и разностороннее образование развивало в Шлецере критическое направление ума.

В России

В 1761 г. по приглашению Ф. И. Миллера приехал в Россию и занял место домашнего учителя и помощника его в исторических трудах с жалованием 100 руб. в год. В 1761-1767 гг. работал в Императорской Академии наук, адъюнкт с 1762 г. Почётный член Академии наук (1769) и Общества истории и древностей российских (1804).

Шлёцер поставил себе три задачи: изучить русский язык, помогать Миллеру в его «Sammlung Russischer Geschichte» и заняться изучением русских исторических источников, для чего познакомился с церковнославянским языком. Скоро у него начались несогласия с Миллером. Шлёцер не мог удовольствоваться скромной ролью, которую ему ставил Миллер, и ушёл от него, и через Таубарта сделан был адъюнктом академии на неопределённое время. Шлёцер увлёкся летописями, но многое ему было непонятно. Случайно Таубарт нашёл рукописный немецкий перевод полного списка летописи, сделанный учёным Селлием, и Шлёцер занялся извлечениями из неё. Здесь он заметил связь летописного рассказа с византийскими источниками и стал изучать Георгия Пахимера, Константина Багрянородного , но так как оказалось, что одними византийскими источниками всего объяснить нельзя, то он стал заниматься славянским языком и по этому поводу высказал такой взгляд: «кто не знаком с греческим и славянским языками и хочет заниматься летописями, тот чудак, похожий на того, кто стал бы объяснять Плиния, не зная естественной истории и технологии».

Байер, Миллер, Шлецер и Ломоносов как историки

Нескрываемое снисходительное отношение к Татищеву и Ломоносову наших норманистов, имеющих университетское образование и со студенческой скамьи слепо усвоивших фанатичную веру в «научность» норманской теории, и лишь только по этой причине априори убежденных в «ненаучности» иных подходов к решению варяго-русского вопроса, дополнительно проистекает еще и из того, что они, по словам П.Н.Милюкова (1897), не прошли «правильной теоретической школы» (русских историков XVIII в. вообще этот ученый отнес к «допотопному миру русской историографии... - миру мало кому известному и мало кому интересному»), по словам С.Л. Пештича (1961), «специальной исторической подготовки не имели», тогда как иностранные ученые прошли «университетскую школу». В начале 1980-х гг. М.А.Алпатов также подчеркивал, что Ломоносов «шел на бой с противниками, вооруженными достижениями западной исторической науки». Но если ограничиться только подобными формальными рассуждениями, то совершенно непонятным тогда остается тот факт, на котором правомерно заострял в 1948 г. внимание историк М.Н.Тихомиров, «что за весь XVIII в. академики из иностранцев не написали русской истории, хотя и были якобы исполнены всевозможными научными доблестями».

И что Шлецер в 1764 г. в своем плане работы над историей России, представленном в Петербургскую Академию наук, обязывался через три года создать «продолжение на немецком языке русской истории от основания государства до пресечения рюрнковой династии, по русским хроникам (но без сравнения их с иностранными писателями) с помощию трудов Татищева и гна стат. сов. Ломоносова». Но даже при таких сверхблагоприятных условиях, которых не было у его предшественников, но вместе с тем создавших труды по русской истории, разумеется, не лишенных ошибок и недостатков (что нисколько не умаляет их достоинств, уже третье столетие способствующих развитию науки), свое обещание он так и не выполнил. Не выполнил не за три года, не за всю свою жизнь. Как признавался Шлецер в 1769 г. в «Истории России. Первая часть до основания Москвы», написанной с привлечением «Истории Российской» Татищева и изданной в маленьком карманном формате на немецком языке: «Для серьезных читателей я не способен написать связную русскую историю, тем менее для ученых историков-критиков». В предисловии к «Нестору. Русские летописи на древле-славенском языке», посвященному сличению и разбору летописных известий, он, спустя тридцать три года, вновь во всеуслышание сказал, что «отказываюсь от всеобъемлющего начертания... а ограничиваюсь только Нестором и его ближайшим продолжителем, с небольшим до 1200 г.» (работа заканчивается 980 г.).

При таком формальном подходе также нельзя понять, почему Миллер, как отмечал тот же Пештич в 1965 г., «в результате 50-летних занятий по русской истории... не смог составить полного обзора ее, мало-мальски завершенного или оформленного». Поэтому, когда И.Г. Штриттер (И.М.Стриттер) приступил к написанию учебника по истории для школ (а это поручение ему было дано Комиссией об учреждении училищ в октябре 1783 г.), «то, ознакомившись с материалами литературного наследства Миллера, хранящегося в известных "миллеровских портфелях", не нашел почти ничего, - констатировал Пештич, - что могло бы ему пригодиться для составления учебного руководства». «Удивительно однакож, - не скрывая недоумения, писал Штриттер 9 ноября 1783 г. академику Я.Я. Штелину, - что покойный историограф, кроме своих исторических таблиц (имеются в виду родословные таблицы, составлением которых десятилетиями увлеченно занимался Миллер. - В.Ф.), ничего не оставил обработанного по русской истории. Поэтому я сам собираю материалы из летописей». Это, во-первых.

Во-вторых, утверждения об «университетской школе» немецких ученых, якобы вооружившей их «достижениями западной исторической науки», как-то не вяжется, например, с тем, что Байер воссоздавал раннюю русскую историю без привлечения русских источников и только на основании византийских и скандинавских известий, производил Москву («Moskau») от Моского («Musik»), т.е. мужского монастыря, «Псков от псов, город псовый», на Кавказе обнаружил народ «дагистанцы», а в «Казахии» «древнейшее казацкого народа поселения упомянутие», перепутал французов-бретонцев с англичанами-британцами, восточнославянских бужан с татарами буджаками и убеждал тогдашний ученый мир в том, что чудь (финны) есть скифы. Что Миллер, в свою очередь, отдавал, также полно выражая свой уровень источниковеда и специалиста по русской истории, предпочтение поздней Никоновской летописи (конец 20-х гг. XVI в.) перед древней ПВЛ (окончательно сложилась в начале XII в.), принимал сказку о Бове-королевиче за исторический источник, термин «тысяцкий» объяснял тем, что «по имени его явствует, что он должен был стараться о благополучии многих тысяч человек», видел в новгородских боярах выборных лиц, «в должности, как в немецких городах ратсгеры, а боярами называли их по своему высокомерию», а в летописных касогах (и эту ошибку за ним повторил Байер) казаков.

Шлецер же в век Просвещения говорил о сотворении мира Богом: Земля «не такова уже, какою вышла из десницы Творца своего», «мир существует около 6000 лет», выделял во всеобщей истории период «от сотворения до потопа», рассуждал о грехопадении Адама и о происхождении от него человеческой семьи, всерьез уверял читателя в том, что «Александр Невский побил при Неве литву», что русское слово «князь» образовалось от немецкого «Knecht» (холоп), что слово «барин» близко слову «баран», что русская история начинается лишь «от пришествия Рурика и основания рускаго царства...» и пр. В последнем случае нельзя не заметить, что В.Н.Татищев и М.В.Ломоносов выделяли, а такой подход в конечном итоге восторжествовал в науке, доваряжский период в истории России (норманисты Н.М. Карамзин и С.М.Соловьев также, как и А.Л. Шлецер, вели отсчет русского бытия лишь с призвания варягов). А на тот момент построение, что русская история имела место быть до Рюрика, являлось, констатировал М.Т. Белявский, рассматривая исторические взгляды Ломоносова, «новым и важным построением в науке, значительно опередившим ее развитие».

В-третьих, если уж и говорить об «университетской школе» иностранных специалистов, то Миллер, втянувший в 1749-1750 гг. своей речью (иначе диссертацией) «О происхождении имени и народа российского» всю Петербургскую Академию наук в затяжной спор о начале русской истории и потерпевший в том полнейшее фиаско, причину чего норманисты видят исключительно в происках всесильного «патриота» Ломоносова, якобы любимчика знати и императрицы Елизаветы, ее все же не прошел. Ибо у него за плечами были только гимназия и два незаконченных университета. И в которых он проявил интерес не к истории, а к этнографии и экономике, да еще «с молодых лет, - по его же словам, - до возвращения моего из путешествия, сделанного по Англии, Голландии и Германии (т.е. до 1731 г. - В.Ф.), более прилежал к полигистории Моргофа, к истории учености, к сведениям, требуемым от библиотекаря. Обширная библиотека моего отца воспитывала во мне эту склонность». В Россию недоучившийся студент Миллер приехал в 20 лет в ноябре 1725 г., нисколько не помышляя о науке, т. к. лишь мечтал сделаться зятем И.Д. Шумахера и наследником его должности - библиотекаря Библиотеки Академии наук (идею Миллеру, что он со временем может стать библиотекарем, внушил профессор И.П. Коль, вызывая его в Россию). В 1728 г. Миллер, будучи адъюнктом Академии, был допущен «для сочинения» академической газеты «Санкт-Петербургские ведомости», издаваемой на немецком языке и содержащей обзор иностранной прессы, и параллельно с тем в 1728-1730 гг. «выполнял обязанности секретаря конференции и канцелярии, выдавал в библиотеке книги, вел корректуру в типографии», да еще под его наблюдением печатались «разные академические издания».

Вместе с тем, благодаря его близости к фактическому управителю Академии Шумахеру (а он еще заведовал Канцелярией, в которой была сосредоточена, подчеркивал Я.К.Грот, «администрация всей Академии...»), довольно быстро рос авторитет Миллера как академического функционера. И вот благодаря только этому, как сейчас говорят, административному ресурсу, наиважнейшему в делании карьеры во все времена, Миллер и вышел в профессора. Он, отмечает П.П. Пекарский, «как бы сделался помощником Шумахера, который в это время оказывал ему безграничную доверенность, так что когда он в конце 1729 года уехал в Москву, то Мюллер, по управлению академическими делами, занимал его место...». И в июле 1730 г. - в неполные 25 лет - Миллер, не имея законченного университетского образования и сочинений по истории вообще (как констатировал тогда профессор Г.Б.Бюльфингер, он «не читал еще до сих пор в Академическом собрании никаких своих исследований, так как его работы собственно к тому и не клонятся...» или, как эту ситуацию много лет спустя охарактеризовал А.Л. Шлецер, «не будучи ничем еще известен публике, и не зная по-русски...»), стал профессором истории Петербургской Академии наук. Причем стал таковым вопреки мнению всех академиков, среди которых, стоит обратить на то внимание норманистов, не было ни одного русского (в основном они, как и Миллер, были немцами), и только благодаря настойчивости своего покровителя Шумахера.

Ибо, объяснял С.В.Бахрушин, академики, «недолюбливающие его за наушничество Шумахеру, провалили Миллера «по пристрастию», и потребовалось вмешательство самого президента; фактически он стал профессором по назначению, а не по выборам». Недавно Н.П. Копанева также подчеркнула, что в профессоры Миллер «был произведен указом президента Академии Л.Л. Блюментроста по протекции Шумахера, в обход мнения академиков» (Ломоносов в 1758-1759 и 1764 гг. объяснял, как Шумахер, «будучи в науках скуден и оставив вовсе упражнение в оных...», стал возвышаться за счет поисков «себе большей поверенности» у первого президента Академии наук Блюментроста «и у других при дворе приватными прислугами, на что уже и надеясь, поступал с профессорами не таким образом, как бы должно было ему оказывать себя перед людьми, толь учеными и в рассуждении наук великими...». И усмотрел, что Миллер, «как еще молодой студент и недалекой в науках надежды, примется охотно за одно с ним ремесло в надежде скорейшего получения чести, в чем Шумахер и не обманулся, ибо сей студент, ходя по профессорам, переносил друг про друга оскорбительные вести и тем привел их в немалые ссоры, которым их несогласием Шумахер весьма пользовался, представляя их у президента смешными и неугомонными». А Миллеру в профессорстве академики отказали, «для того ли что признали его недостойным, или что он их много обидел, или и обое купно было тому причиною. Однако в рассуждении сего мнение их не уважено, затем что Шумахеровым представлением Миллер был от Блументроста произведен с прочими в профессоры»), И к непосредственному изучению русской истории профессор Миллер приступил лишь в 1731 г., когда окончательно расстроились его планы сделаться родственником Шумахера. «Тогда, - вспоминал Миллер свой конфликт с ним в августе названного года, - у меня исчезла надежда сделаться его зятем и наследником его должности. Я счел нужным проложить другой ученой путь - это была русская история, которую я вознамерился не только сам прилежно изучать, но и сделать известною другим в сочинениях по лучшим источникам. Смелое предприятие! Я еще ничего не сделал в этой области и был еще не совсем опытен в русском языке, однако полагался на мои литературные познания и на мое знакомство с теми из находившихся в академической библиотеке книгами и рукописями, которые я учился переводить при помощи переводчика. Г. Байер, объяснявший древнюю русскую историю и географию из греческих и северных писателей, подкреплял меня в этом предприятии. Его намерение было, чтобы я ему помогал в составлении статей и в предварительной обработке, когда бы мне удалось изучить русский язык, в чем он не сомневался, потому что я был молод и деятелен» (как заметил П.Н. Милюков, «"предприятие" заняться русскою историей было вызвано у Миллера не столько учеными, сколько практическими соображениями»).

Но чтобы стать профессионалом в столь действительно «смелом предприятии» как изучение русской истории иностранцем, начинавшим это дело с абсолютного нуля и при этом практически не знавшим русского языка и совершенно не знавшим древнерусского языка, что закрывало доступ к самым важным источникам - летописям, да еще учитывая необработанность тогда истории России, нужны, разумеется, десятилетия самых усидчивых занятий (Миллер в 1760 г. вспоминал, что в 1732 г. «не был в состоянии сам читать русские сочинения, а должен был прибегать к переводчику». Язык летописей ученый плохо понимал и много лет спустя. Так, приводит этот факт Г.Н. Моисеева, «уезжая из Санкт-Петербурга в Москву в начале 1765 года, он потребовал ряд рукописей из Библиотеки Петербургской Академии наук и двух переводчиков. В рукописях ему было отказано, а переводчиком был послан С.Волков»).

И в этих занятиях академик Миллер, что прямо говорит о понимании им задач, стоящих перед историком, долгое время скользил по самой поверхности русской истории, нисколько не проникая внутрь, ибо всю свою работу над ней он свел в основном к составлению родословных таблиц. Как отмечено им в автобиографии, «и прежде и после Сибирского моего путешествия трудился я много в сочинениях родословных таблиц для российской истории...». А что собой представляли эти таблицы, видно из слов Ломоносова, что Миллер «вместо самого общего государственного исторического дела, больше упражнялся в сочинении родословных таблиц в угождение приватным знатным особам». Чем, подчеркивал то же самое в 1937 г. С.В.Бахрушин, несмотря на все свое расположение к Миллеру в разговоре о нем и его, по характеристике исследователя, «враге» Ломоносове, «умел льстить родословной гордыне старой знати, был всегда к услугам, когда нужна была генеалогическая справка...».

К тому же с 1733 г. Миллер абсолютно весь был поглощен Сибирью и обработкой собранного там в течение почти 10 лет огромного материала. «По возвратном моем из Сибири приезде, - констатирует историк в той же автобиографии, - главнейшее мое попечение состояло в сочинении Сибирской истории, по собранным мною архивским спискам и собственным примечаниям», т.е. занимался, по его же словам, «новой русской историей», а это XVI- XVIII века. И Шлецер отмечал в 1768 г., что «господин коллежский советник Миллер поначалу также посвятил себя древней российской истории, как следует из объявления, где он в 1732 году анонсирует выход Saml. Russ. Gesch. Однако, как известно, затем последовало его десятилетнее путешествие по Сибири, вернувшись из которого он занялся другими темами». По причине чего к собственно начальной истории Руси, с которой и связан сложнейший варяго- русский вопрос, ученый обратился лишь весной 1749 г., когда ему было поручено подготовить к осени речь к торжественному заседанию Академии наук.

А насколько до этого времени мысли Миллера были далеки от начальной истории Руси и варягов и чем он был занят в действительности, очень хорошо видно из его жалобы, поданной в сентябре 1750 г. президенту Академии наук К.Г. Разумовскому на И.Д. Шумахера и Г.Н.Теплова. И в которой он свой отказ читать исторические лекции в академическом университете объяснял тем, что «каждому, кто университетские лекции давал, известно, что ко оным потребна некоторая привычка, а к историческим особливо изустное знание или память всем приключениям с начала света по наши времена. Я же оную привычку не имею, потому что чрез осемнадцать лет, как в Сибирь был отправлен, никаких лекций не давывал и книг иностранных, кроме касающихся до российского государства, не читывал, по которым бы я мог обновлять память вышереченным историческим приключениям; но только я упражнялся в обстоятельном описании всея Сибири и в познании российской истории и всего внутренняго России и пограничных с Сибирью азиатских держав состояния, приуготовляя тем себя к исполнению должности российского историографа и к другим, российскому государству полезным службам...».

И эти «приуготовления» не пропали даром - в ноябре 1747 г. Миллер был назначен «историографом российского государства». Причем в определении Академической Канцелярии специально выделено, за что ему выпала такая честь: «А понеже профессор Мюллер так, как профессор истории, употреблен уже в часть некоторую истории российской, т. е. посылан был в Сибирь для собрания всех потребных примечаний и для сочинения сибирской истории и там около десяти лет пробыл на двойном жалованье ея императорскаго величества против своего сдешняго окладу, чего ради иному сие дело вверить не надлежит, как ему, Мюллеру», т. е. лишь по причине его пребывания в Сибири и затраченных на него изрядных средств.

В назначении Миллера «историографом российского государства» норманисты видят свидетельство несомненного его превосходства как историка перед профессором химии Ломоносовым. Но «историограф российского государства» - это всего лишь должность, а не дар Божий. И насколько ей соответствовал Миллер и в 1747 г., и значительно позже, хорошо видно из слов С.М.Соловьева, что печатание «Истории Российской» Татищева «было поручено человеку неспособному не только исправить искажения, но даже уразуметь настоящий смысл сочинения, чему лучшим доказательством служит непонятой смысл предисловия к Ядру Российской истории». А печатанием труда Татищева занимался с 1768 г. Миллер, он же написал предисловие к «Ядру Российской истории» А.И. Манкиева, изданному в 1770 г. и ошибочно приписанному им князю А.Я.Хилкову.

Причем Миллер, официально становясь «историографом российского государства», обязывался сочинять, но так и не сочинил «генеральную российскую историю». Как было прописано в том же определении Академической Канцелярии, Миллер «начатыя свои дела... а именно сибирскую историю, в которой бы иметь достоверное описание положения всей Сибири географическаго, веры, языков всех тамошних народов и древностей сибирских, и таким образом вместе с профессором Фишером производить, чтоб всякой год издать можно было по одной книжке путешествия его», а «когда окончается сибирская история, тогда он, Мюллер, употреблен будет к сочинению истории всей российской империи в департаменте, который ему от Академии показан быть иметь по плану, который им самим сочинен в то время быть иметь и в канцелярии аппробован». Как вспоминал ученик Миллера А.Ф.Малиновский, когда Екатерина II обратилась к нему с предложением написать «генеральную российскую историю», то он «ответил отказом по причине старости и рекомендовал ей князя М.М. Щербатова». По расчетам П.Н. Милюкова, это событие относится к весне 1767 г., т. е. когда историографу шел 62 год. То, что здесь дело было не в старости, говорит и тот факт, что всего лишь через два года - в 1769 г. - поступило предложение от Миллера, «чтобы Академия наук под его наблюдением составила историю России, для которой он в течение 45 лет собирал разнообразные материалы». Академия приняла это предложение, но реального также ничего не было сделано.

В-четвертых, Байер и Шлецер, хотя и имели университетское образование, но это образование не могло им дать, несмотря на все уверения в обратном сторонников норманской теории, никакой «специальной исторической подготовки» по причине ее отсутствия в программах западноевропейских университетов. На богословских факультетах, на которых они учились и где подготовили соответствующие диссертации (Байер по теме «О словах Христа: или, или, лима, савафхани», Шлецер - «О жизни Бога»), можно было ознакомиться лишь с библейской историей, причем, как об этом вспоминал Шлецер, только в ее «главных событиях». Ибо иные периоды мировой истории не интересовали тогдашних ученых мужей. «Припомним, - отмечал П.Н. Милюков, - что даже средневековая история считалась недостаточно достойным сюжетом для исторической науки того времени, знавшей только свои origines да своих классиков. Ученый, который вздумал бы заниматься более близкими временами, рисковал уронить свою ученую репутацию. Тогдашняя наука, создававшаяся на толковании классической древности, не имела и приемов для этих иных времен и иного характера источников». В связи с чем, заострял ранее внимание К.Н. Бестужев-Рюмин, «всеобщей истории, можно сказать, не существовало дотоле в преподавании. Отсутствие критики, отсутствие общих взглядов было еще чрезвычайно чувствительно в Германии тогда как в других странах уже начиналось иное понятие об истории... Германия же жила средневековыми компендиумами».

И университеты XVIII в. - это не классические университеты XIX-XX вв., и в них давали типичное для той эпохи эрудитское образование. Так, Шлецер по окончанию богословского факультета Виттенбергского университета год слушал лекции по филологическим и естественным наукам в Геттингенском университете, где увлекся, благодаря И.Д.Михаэлису, филологической критикой библейских текстов (гордо говоря впоследствии, что «я вырос на филологии...») и где решил посвятить себя «для религии и библейской филологии...». Некоторое время спустя он в том же университете еще два с половиной года изучал очень большое число дисциплин, в том числе медицину (по которой получил ученую степень), химию, ботанику, анатомию, зоологию, метафизику, математику, этику, политику, статистику, юриспруденцию. И с каким багажом знаний собственно русской истории прибыл Шлецер в наше Отечество, видно из его слов, что до отъезда в Россию он два с половиной месяца «усиленно изучал» ее и что в середине XVIII в. Российское государство было «terra incognita, или, что еще хуже, описывалось совершенно ложно недовольными». В данном случае показательны и слова предисловия французского издания «Древней Российской истории» (1769) Ломоносова, где специально выделено, что в ней речь идет о народе, о котором до сих пор мало известно: «Отдаленность времени и мест, незнание языков, недостаток материалов наложили на то, что печаталось о России, такой густой мрак, что невозможно было отличить правду от лжи...».

Шлецер оказался на берегах Невы в ноябре 1761 г. по приглашению Миллера для обучения его сыновей и для помощи «в ученых трудах», точнее, ему отводилась роль корректора в издаваемых историографом «Sammlung russischer Geschichte» (до Миллера, кстати, были доведены, сообщает П.П. Пекарский, «неблагоприятные отзывы о нраве Шлецера...», но тот «пренебрег этим предупреждением»). Под влиянием Миллера, в доме которого он прожил семь месяцев, Шлецер мало-помалу начал проявлять интерес к русской истории и в мае 1762 г. был назначен адъюнктом истории Академии наук. А в июне 1764 г. он, после долгих колебаний отказавшись от университетской мечты связать научные интересы с религией и библейской филологией, выразил желание заняться разработкой истории России. И уже через полгода, в январе 1765 г. Шлецер лишь по воле Екатерины II и, как и в случае с Миллером в 1730 г., в обход мнения академиков стал профессором истории Академии наук. Вместе с тем ему была дарована неслыханная тогда привилегия - предоставлять свои работы императрице или тому, кому она поручит их рассмотрение, минуя, в нарушение всех правил, Академическую Канцелярию и Конференцию, «от чего, - как отмечал тогда Ломоносов, - нигде ни единый академик, ни самый ученый и славный, не бывал свободен».

В-пятых, своим образованием Ломоносов ни в чем не уступал ни Байеру, ни Шлецеру, ни тем более Миллеру. За пять лет (1731-1735) он на родине блестяще освоил практически всю программу обучения в Славяно-греко-латинской академии (прохождение ее полного курса было рассчитано на 13 лет, а обучение было разделено на восемь классов, в один год он закончил три класса), где по собственному почину занялся изучением русской и мировой истории. «К счастью Ломоносова, - говорил академик Я.К.Грот, - классическое учение Спасских школ поставило его на твердую почву европейской цивилизации: оно положило свою печать на всю его умственную деятельность, отразилось на его ясном и правильном мышлении, на оконченное™ всех трудов его». А с января по сентябрь 1736 г. он был студентом Петербургской Академии наук. Затем в 1736-1739 гг. студент Ломоносов прошел «университетскую школу» одного из лучших европейских университетов того времени - Марбургского, открытого в 1527 г., где слушал лекции на философском и медицинском факультетах. И прошел эту «университетскую школу» настолько успешно, что заслужил по ее окончанию в июле 1739 г. высочайшую похвалу своего учителя, «мирового мудреца», как его называли в XVIII в., преемника великого Е.В. Лейбница, выдающегося немецкого философа и специалиста в области физико-математических наук Х.Вольфа. И признанный европейский авторитет, который, по точным словам С.В.Перевезенцева, «страстной русской натуре Ломоносова... привил черты немецкой основательности» и которого он боготворил всю свою жизнь и считал его «своим благодетелем и учителем», отмечал, что «молодой человек с прекрасными способностями, Михаил Ломоносов со времени своего прибытия в Марбург прилежно посещал мои лекции математики и философии, а преимущественно физики и с особенною любовью старался приобретать основательные познания. Нисколько не сомневаюсь, что если он с таким же прилежанием будет продолжать свои занятия, то он со временем, по возвращению в отечество, может принести пользу государству, чего от души и желаю» (во время учебы Ломоносова в университете Вольф, отмечал М.И.Сухомлинов, преподавал около шестнадцати предметов: «всеобщую математику, алгебру, астрономию, физику, оптику, механику, военную и гражданскую архитектуру, логику, метафизику, нравственную философию, политику, естественное право, народное право, географию и хронологию, и объяснял сочинение Гуго Гроция о праве войны и мира»).

На медицинском факультете Ломоносов слушал преимущественно лекции по химии и получил звание «кандидата медицины» («благороднейший юноша, - подчеркивал профессор химии Ю.Г.Дуйзинг, - любитель философии, Ломоносов, посещал лекции химии с неутомимым прилежанием и большим успехом»), К универсальному образованию Ломоносова следует прибавить два года его обучения (1739-1741) у профессора И.Ф.Генкеля во Фрейбурге металлургии и горному делу (Ломоносов в Германии, помимо основательной работы над обязательными дисциплинами - математикой, механикой, химией, физикой, философией, рисованием, немецким и французским языками и пр. - самостоятельно совершенствовал познания в риторике, занимался теоретическим изучением западноевропейской литературы, практической работой над стихотворными переводами, писал стихи, создал труд по теории русского стихосложения, знакомился с зарубежными исследованиями по русской истории и др.).

Не уступал он немецким ученым и в знании иностранных языков, т. к. прекрасно владел латинским и древнегреческим языками, что позволяло ему напрямую работать с источниками, большинство из которых еще не было переведено на русский язык (как свидетельствует его современник, историк и академик И.Э.Фишер, он знал латинский язык «несравненно лучше Миллера», а сын А.Л. Шлецера и его первый биограф Х.Шлецер называл Ломоносова «первым латинистом не в одной только России»). В той же мере наш гений владел немецким (причем несколькими его наречиями) и французским языками, благодаря чему всегда был в курсе всех новейших достижений европейской исторической науки. Сверх того Ломоносов, как он сам констатировал, «довольно знает все провинциальные диалекты здешней империи... разумея притом польский и другие с российским сродные языки». А в «Российской грамматике» им приведены примеры из латинского, греческого, немецкого (и древненемецкого), французского, английского, итальянского, не уточненных азиатских, абиссинского, китайского, еврейского, турецкого, персидского, из иероглифического письма древних египтян.

Вместе с тем Ломоносов в середине XVIII в., т.е. в момент становления в России истории как науки и выработки методов познания прошлого, обладал очень важным преимуществом перед Байером и Шлецером, ибо был выдающимся естественником, не имевшим себе равных в Европе. И каждодневная многолетняя практика самого тщательного и тончайшего анализа в точных науках, прежде всего химии, физике, астрономии, математике, выработала у него принцип, который он предельно четко изложил в заметках по физике в начале 1740-х гг.: «Я не признаю никакого измышления и никакой гипотезы, какой бы вероятной она ни казалась, без точных доказательств, подчиняясь правилам, руководящим рассуждениями».

И неукоснительное руководство этим принципом вело Ломоносова к многочисленным открытиям в совершенно разных сферах, обогатившим отечественную и мировую науку, позволяло ему видеть и понимать то, что было не под силу другим. Так, например, прохождение Венеры по солнечному диску 26 мая 1761 г. в Европе и Азии наблюдали 112 астрономов. Но только Ломоносов, следя за этим явлением из своей простенькой домашней обсерватории, установил, наблюдая сквозь «весьма не густо копченое стекло» в небольшую трубу, что «планета Венера окружена знатною воздушною атмосферою, таковою (лишь бы не большею), какова обливается около нашего шара земного». Появление светового ободка вокруг диска Венеры, частично находящегося на диске Солнца, зафиксировали в своих записях многие наблюдатели, но только Ломоносов дал ему верное толкование (П.П. Пекарский поясняет, что «спустя тридцать лет, после небольшой полемики между Шретером и В.Гершелем, эти знаменитые астрономы согласились в существовании атмосферы около Венеры, что еще позже подтвердил Араго»), И дал потому, что обладал феноменальным качеством универсального исследователя, который очень точно сформулировал великий математик Л.Эйлер в письме к нему от 19 марта 1754 г.: «Я всегда изумлялся Вашему счастливому дарованию, выдающемуся в различных научных областях».

В отношении же его «Российской грамматики», над которой он трудился почти десять лет (при этом неустанно работая во многих других научных отраслях и там достигая ошеломляющих результатов) и на которой выросло несколько поколений русских людей (с 1755 до 1855 г. вышло 15 ее изданий) и даже многие из иностранцев (была переведена на немецкий, французский, греческий языки), академик филолог Я.К. Грот подчеркивал в позапрошлом веке, что «русские вправе гордиться появлением у себя, в середине XVIII столетия, такой грамматики, которая не только выдерживает сравнение с однородными трудами за то же время у других народов, давно опередивших Россию на поприще науки, но и обнаруживает в авторе удивительное понимание начала языковедения», и что ему - «богатырю мысли и знания» - мы обязаны образованием «русской письменной речи. Он первый определил грамматический строй и лексический состав языка».

Созданные до Ломоносова грамматики, объяснял соотечественникам П.А.Лавровский в год столетия со дня смерти гения России, имели отношение лишь к церковнославянскому языку и «составлялись рабски по образцам греческих и латинских, со всеми непонятными для нас их терминами и вовсе лишними правилами и определениями», что его грамматика далеко опережала труды «ученых западноевропейских, не исключая глубокомысленных немцев, которым обязана бытием и современная наука языкознания. Не откуда, следовательно, было заимствовать Ломоносову...», и что своими даже лучшими учебниками «мы кое в чем только пополняем Ломоносова, оставляя основные положения в том же виде». Важно выслушать и ту оценку, которую дал сам Ломоносов своей грамматике: «Меня хотя другие мои главные дела воспящают от словесных наук, однако, видя, что никто не принимается, я хотя не совершу, однако начну, что будет другим после меня легче делать».

А его знаменитый «Краткий Российский летописец», которым Ломоносов, по характеристике Лавровского, создал «остов русской истории», на основе которого другим, естественно, было «легче делать» труды по русской истории, был настолько востребован российским обществом, что в кратчайший срок - с июня 1760 по апрель 1761 г., т.е. всего за 10 месяцев - он вышел тремя изданиями и невероятно огромным для того времени тиражом - более 6 тысяч экземпляров. Но и этого тиража так остро не хватало, что «Краткий Российский летописец» переписывали от руки (и эти списки дошли до наших дней; такой невероятный интерес к своему труду в нашей истории познает затем лишь только, наверное, Н.М. Карамзин). Довольно быстро с ним познакомилась и заграница: в 1765, 1767, 1771 гг. книга выходит на немецком, в 1767 г. на английском языках.

Во многих направлениях нашей науки Ломоносов был не только лидером. Он «составитель первого русского общедоступного руководства по теории художественной прозы, революционер в теории и практики стиха, основоположник живой поныне системы русского стихосложения, отец русской научной терминологии...» (до Ломоносова, приводил С.М.Соловьев примеры, названия научных трудов, издаваемых Академией наук, в русском переводе звучали так: «О силах телу подвиженному вданных и о мере их», «О вцелоприложениях равнения разнственных»). Гений Ломоносова «озарил полночь... и целым веком, - указывал А.А.Бестужев (Марлинский), - двинул вперед словесность нашу. - Русский язык обязан ему правилами, стихотворство и красноречие - формами, тот и другие - образами». Но Ломоносов еще и основывал эти направления, т. е. новые науки, например, физическую химию и экономическую географию.

Как точно сказал в 1765 г. друг Ломоносова академик Яков фон Штелин в конспекте похвального слова покойному: «Исполнен страсти к науке; стремление к открытиям». Причем в этом стремлении Ломоносов практически не имел предшественников и ему приходилось пролагать, как говорил в 1921 г. академик В.А. Стеклов в отношении всеобъемлющего таланта этого «умственного великана», опередившего «свой век более, чем на сто лет...», «новые пути почти во всех областях точных наук», при этом стремясь «охватить и выполнить сразу громадное количество задач, часто не совместимых друг с другом». Можно только поражаться, изумлялся наш выдающийся математик, зная по себе, что есть такое научный труд, «каким образом успевал один человек в одно и то же время совершать такую массу самой разнообразной работы», при этом «с какой глубиной почти пророческого дара проникал он в сущность каждого вопроса, который возникал в его всеобъемлющем уме».

И этот «умственный великан», руководствуясь вышеназванным принципом и в своих многолетних занятиях историей и также всеобъемлюще проникая в сущность ее явлений, и здесь сделал важнейшие открытия, принятые отечественной и зарубежной историографией: о равенстве народов перед историей («Большая одних древность не отъемлет славы у других, которых имя позже в свете распространилось. Деяния древних греков не помрачают римских, как римские не могут унизить тех, которые по долгом времени приняли начало своея славы.... Не время, но великие дела приносят преимущество»), об отсутствии «чистых» народов и сложном их составе («Ибо ни о едином языке утвердить невозможно, чтобы он с начала стоял сам собою без всякого примешения. Большую часть оных видим военными неспокойствами, преселениями и странствованиями в таком между собой сплетении, что рассмотреть почти невозможно, коему народу дать вящее преимущество»), о «величестве и древности» славян, о скифах и сарматах как древних обитателях России, о сложном этническом составе скифов, о складывании русской народности на полиэтничной основе (путем соединения «старобытных в России обитателей» славян и чуди), об участии славян в Великом переселении народов и падении Западно-Римской империи, о родстве венгров и чуди («сильная земля Венгерская хотя от здешних чудских областей отделена великими славенскими государствами, то есть Россиею и Польшею, однако не должно сомневаться о единоплеменстве ее жителей с чудью, рассудив одно только сходство их языка с чудскими диалектами», в чем сами венгры, не мешает заметить, убедились только столетие спустя), о прибытии Рюрика в Ладогу, о высоком уровне развития русской культуры («Немало имеем свидетельств, что в России толь великой тьмы невежества не было, какую представляют многие внешние писатели»), о ненадежности «иностранных писателей» при изучении истории России, т.к. они имеют «грубые погрешности», и др.

Установил Ломоносов и факты отрицательного свойства, показывающие полнейшую научную несостоятельность норманской теории: отсутствие следов руси в Скандинавии, отсутствие сведений о Рюрике в скандинавских источниках, отсутствие скандинавских названий в древнерусской топонимике, включая названия днепровских порогов, отсутствие скандинавских слов в русском языке (если бы русь была скандинавской, то, правомерно резюмировал ученый в ходе дискуссии, «должен бы российский язык иметь в себе великое множество слов скандинавских». Так татары, пояснял он, демонстрируя в 1749 г. высокий уровень знания истории России и владения сравнительным методом, «хотя никогда в российских городах столицы не имели... но токмо посылали баскак или сборщиков, однако и поныне имеем мы в своем языке великое множество слов татарских. Посему быть не может, чтоб варяги-русь не имели языка славенского и говорили бы по-скандинавски, однако бы, преселившись к нам, не учинили знатной в славенском языке перемены»), что имена наших первых князей, которые Байер, «последуя своей фантазии», «перевертывал весьма смешным и непозволительным образом, чтобы из них сделать имена скандинавские», не имеют на скандинавском языке «никакого знаменования» и что вообще сами по себе имена не указывают на язык их носителей. В целом, как заключал Ломоносов в третьем отзыве на речь Миллера в марте 1750 г., что, «конечно, он не может найти в скандинавских памятниках никаких следов того, что он выдвигает».

Вместе с тем историк Ломоносов отмечал, опираясь на источники, давнее присутствие руси на юге Восточной Европы, где «российский народ был за многое время до Рурика», связь руси с роксоланами, существование Неманской Руси, откуда пришли к восточным славянам варяги-русы, широкое значение термина «варяги» (варягами «назывались народы, живущие по берегам Варяжского моря»), что в Сказании о призвании варягов летописец выделяет русь из числа других варяжских, т. е. западноевропейских народов, при этом не смешивая ее со скандинавами, акцентировал внимание на факте поклонения варяжских князей славянским божествам и объяснял Миллеру, настаивавшему на их скандинавском происхождении (а этой мысли он остался верным до конца жизни), славянскую природу названий Холмогор и Изборска, отмечая при этом простейший способ превращения им всего русского в скандинавское: «Весьма смешна перемена города Изборска на Иссабург...». Он также указал в самом начале своего первого отзыва на речь Миллера (16 сентября 1749), а этот принцип норманисты нарушают постоянно, что надо обосновывать не только утверждения, но и отрицания: «Правда, что и в наших летописях не без вымыслов меж правдою, как то у всех древних народов история сперва баснословна, однако правды с баснями вместе выбрасывать не должно, утверждаясь только на одних догадках». А во втором замечании на речь (октябрь-ноябрь 1749) Ломоносов сформулировал, в контексте разговора своего видения происхождения руси, ключевой принцип беспристрастности, который также игнорируется сторонниками норманской теории: «ибо хотя он (Миллер. - В.Ф.) происхождение россиян от роксолан и отвергает, однако ежели он прямым путем идет, то должно ему все противной стороны доводы на среду поставить и потом опровергнуть».

В этом же плане весьма показательны заключения С.М.Соловьева и В.О.Ключевского, не признававших, в силу своих норманистских заблуждений, Ломоносова как историка, но вместе с тем отмечавших его вклад в историческую науку. Так, Соловьев констатировал, что в той части «Древней Российской истории», где разбираются источники, «иногда блестит во всей силе великий талант Ломоносова, и он выводит заключения, которые наука после долгих трудов повторяет почти слово в слово в наше время», что «читатель поражается блистательным по тогдашним средствам науки решением некоторых частных приготовительных вопросов», например, о славянах и чуди, как древних обитателях «в России», о дружинном составе «народов, являющихся в начале средних веков», о глубокой древности славян («народы от имен не начинаются, но имена народам даются»), восторгался его «превосходным замечанием о составлении народов». И, ставя ему в особую заслугу то, что он заметил дружинный состав варягов и тем самым показал отсутствие этническое содержание в термине «варяги», наш выдающийся историк вслед за Ломоносовым под варягами понимал не какой-то конкретный народ, а европейские дружины, «составленные из людей, волею или неволею покинувших свое отечество и принужденных искать счастья на морях или в странах чуждых», «сбродную шайку искателей приключений».

Ключевский в свою очередь говорил, что «его критический очерк в некоторых частях и до сих пор не утратил своего значения», что «в отдельных местах, где требовалась догадка, ум, Ломоносов иногда высказывал блестящие идеи, которые имеют значение и теперь. Такова его мысль о смешанном составе славянских племен, его мысль о том, что история народа обыкновенно начинается раньше, чем становится общеизвестным его имя». А в «Курсе русской истории» ученый развивает идею Ломоносова, правда, не называя его имени, что русский народ образовался «из смеси элементов славянского и финского с преобладанием первого». Не мешает заметить, что в трактате выдающегося представителя немецкого Просвещения XVIII в. И.Г. Гердера «Идеи к философии истории человечества» имеется раздел «Славянские народы», в котором, как заметил в 1988 г. А.С.Мыльников, «можно найти почти текстуальные совпадения» с высказыванием Ломоносова о славянах, содержащимся в его «Древней Российской истории» (Мыльников добавляет, что этот раздел «получил в конце XVIII - начале XIX в. заметное распространение в славянских землях и сыграл важную роль в выработке национально-патриотических концепций у чехов, словаков и южных славян. Одним из пропагандистов взгляда Гердера был Й.Добровский»).

Исторические интересы Ломоносова, как известно, не ограничивались лишь далеким прошлым. Его «Древняя Российская история», заканчивающаяся временем смерти Ярослава Мудрого, имела, как утверждают историки, продолжение и была доведена до 1452 года. Им создан, как полагают, с участием А.И.Богданова, «Краткий Российский летописец», по точной оценке П.А.Лавровского, «остов русской истории», где дана история России от первых известий о славянах до Петра I включительно, «с указанием важнейших событий и с приложением родословной Рюриковичей и Романовых до Елизаветы». Ломоносов очень много занимался эпохой и личностью Петра I, стрелецкими бунтами. В 1757 г. он написал, по просьбе И.И.Шувалова, примечания на рукопись «История Российской империи при Петре Великом» (первые восемь глав) Ф.-М.А.Вольтера, где исправил «многочисленные ошибки и неточности текста», и все эти поправки были приняты европейской знаменитостью. Так, по его настоянию французский мыслитель переработал и расширил раздел «Описание России», полностью переделал главу о стрелецких бунтах, воспользовавшись присланным Ломоносовым «Описанием стрелецких бунтов и правления царевны Софьи», во многих случаях «почти дословно» воспроизводя последнее в своей «Истории». Его же руке принадлежат «Сокращенное описание самозванцев» и «Сокращение о житии государей и царей Михаила, Алексея и Федора», судьба которых до сих пор неизвестна, и которые он также готовил для Вольтера (не лишним будет отметить, что к примечаниям Миллера к своему труду, который делал их также по просьбе Шувалова, философ отнесся крайне отрицательно, незаслуженно бросив в большом раздражении, что «я бы желал этому человеку побольше ума...»).

Наконец, не было никакой «университетской школы» у В.Н. Татищева, как не было ее и у другого нашего великого историка Н.М. Карамзина, но никто и никогда его в этом, как можно надеяться, не упрекнет. В отсутствии университетского образования не следует упрекать, конечно, и ЕФ.Миллера (П.Н.Милюков особо упирал на отсутствие у него «строгой школы и серьезной ученой подготовки»), ибо его вклад в разработку российской истории несомненен (прежде всего в сборе и систематизации источников) и он, как справедливо сказал в 1835 г. норманист Н.Сазонов, «заслуживает вечную благодарность всех любителей отечественной истории...», а годом позже антинорманист Ю.И.Венелин также совершенно справедливо вел речь о его «обширных» заслугах и что он «заслужил пространного и отличного жизнеописателя».

Из книги Книга 1. Новая хронология Руси [Русские летописи. «Монголо-татарское» завоевание. Куликовская битва. Иван Грозный. Разин. Пугачев. Разгром Тобольска и автора

1.2. XVIII век: Миллер После дьяка Кудрявцева Ключевский переходит, минуя Татищева, сразу к Миллеру, начавшему работу по русской истории при Елизавете Петровне. Зададимся вопросом: а почему, собственно, Ключевский не упоминает Татищева? Ведь тот жил еще при Петре I, то есть

Из книги Новая хронология и концепция древней истории Руси, Англии и Рима автора Носовский Глеб Владимирович

XVIII век: Миллер После дьяка Кудрявцева Ключевский переходит, минуя Татищева, сразу к Миллеру, начавшему работу по русской истории при Елизавете Петровне.Зададимся вопросом: а почему, собственно, Ключевский не упоминает Татищева (ведь тот жил еще при Петре I, раньше

автора Носовский Глеб Владимирович

31. В какой яростной борьбе внедрялась в русское общество XVIII века миллеровско-романовская версия русской истории Ломоносов и Миллер Ранее мы уже подчеркнули то поразительное обстоятельство, что принятая сегодня версия русской истории создана в XVIII веке, причем

Из книги Книга 2. Тайна русской истории [Новая хронология Руси. Татарский и арабский языки на Руси. Ярославль как Великий Новгород. Древняя английская истори автора Носовский Глеб Владимирович

32. Вопрос о подлинности опубликованной «Российской истории» Ломоносова Ломоносов или Миллер? В данном разделе цитируются фрагменты работы А.Т. Фоменко, Г.В. Носовского, Н.С. Келлина. См. .Выше высказана мысль, что известный сегодня текст «Древней Российской Истории»

автора Носовский Глеб Владимирович

Дополнение ЛОМОНОСОВ И МИЛЛЕР (Г. В. Носовский,

Из книги Троянская война в средневековье. Разбор откликов на наши исследования [с иллюстрациями] автора Носовский Глеб Владимирович

Из книги Русь и Рим. Колонизация Америки Русью-Ордой в XV–XVI веках автора Носовский Глеб Владимирович

53. Миллеровско-романовская версия русской истории внедрялась в русское общество в яростной борьбе Ломоносов и Миллер Во томе 2 настоящего издания мы подчеркнули то поразительное обстоятельство, что принятая сегодня версия русской истории создана в XVIII веке, причем

Из книги 100 великих евреев автора Шапиро Майкл

АРТУР МИЛЛЕР (1915-2005)Театр, как форма развлечения, призван собирать людей в общественном месте ради испытания общих переживаний. Древние греки использовали театр как диспут глубоко прочувствованной грусти и смеха. Боги и благородные правители земли изображались в

Из книги Призвание варягов [Норманнская лжетеория и правда о князе Рюрике] автора Грот Лидия Павловна

Как востоковед Байер внедрял шведские инновации В науке и в околонаучном сообществе распространено мнение о том, что немецкий востоковед Готлиб Зигфрид Байер после публикации статьи «О варягах» (De Varagis) сделался основоположником норманнизма – течения в исторической

Из книги Подлинная история России. Записки дилетанта автора

Историки и история: Шлёцер. Кто «отредактировал» Радзивиловскую летопись? Г.В. Носовского и А.Т. Фоменко подозревают Шлёцера. Кто это?Шлёцер Август Людвиг (1735-1809) – немецкий историк, филолог; на русской службе с 1761 по 1767 годы. С 1769 года иностранный почетный член

Из книги Под шапкой Мономаха автора Платонов Сергей Федорович

Глава третья Научные оценки Петра Великого в позднейшее время. – Соловьев и Кавелин. – Ключевский. – Взгляд Милюкова и его опровержение. Историки-беллетристы. – Военные историки Таков был запас суждений русской интеллигенции о Петре Великом, когда за оценку эпохи

Из книги Призвание варягов [Норманны, которых не было] автора Грот Лидия Павловна

Как востоковед Байер внедрял шведские инновации Готлиб Зигфрид Байер В науке и в околонаучном сообществе распространено мнение о том, что немецкий востоковед Готлиб Зигфрид Байер после публикации статьи «О варягах» (De Varagis) сделался

Из книги Подлинная история России. Записки дилетанта [с иллюстрациями] автора Гуц Александр Константинович

Историки и история: Шлёцер Кто «отредактировал» Радзивиловскую летопись? Г. В. Носовский и А. Т. Фоменко подозревают Шлёцера. Кто это?Шлёцер Август Людвиг (1735–1809) - немецкий историк, филолог; на русской службе с. 1761 по 1767 годы. С 1769 года иностранный почетный член

Из книги Великие химики. В 2-х т. Т. 2 автора Манолов Калоян

АДОЛЬФ БАЙЕР (1835–1918) Приближаются сумерки. Весенний ветер становится все холоднее и холоднее. По опустевшим улицам Мюнхена, не торопясь, идут профессор Байер и его ассистент Рихард Вильштеттер. Увлеченные разговором, они иногда останавливаются, жестикулируя, что-то

автора

Дополнение Ломоносов и Миллер (Г.В. Носовский, А.Т.

Из книги Троянская война в средневековье. [Разбор откликов на наши исследования.] автора Фоменко Анатолий Тимофеевич

2. Вопрос о подлинности опубликованной «Российской Истории» Ломоносова Ломоносов или Миллер? (В данном разделе цитируются фрагменты работы Н.С. Келлина, Г.В. Носовского, А.Т. Фоменко; см. Вестник МГУ, серия 9, Филология, № 1, 1999, с. 116–125).В настоящей работе гипотеза о

Реферат

Август Людвиг Шлёцер:

биография историка

Работу выполнил: ст. 53 гр.

Работу проверил: Умбрашко К.Б.

Новосибирск 2005

I. Введение.

II. Основные вехи жизни и научной деятельности А. Л. Шлёцера

1. Обучение на родине и приезд в Россию.

2. Научная деятельность Шлёцера в России.

3. Поездка на родину и возвращение в Россию.

4. Возвращение на родину. Завершающий этап творческого пути.

III. Заключение.

IV. Список литературы.


Введение.

Весьма противоречивые суждения до сих пор высказываются в ли­тературе о роли в развитии русской исторической науки одного из наи­более крупных немецких ученых второй половины XVIII - начала XIX в. Августа Людвига Шлёцера.

В дореволюционной русской историографии о Шлёцере имеются два крайних и прямо противоположных мнения. Одни считают его роль в разработке русской истории ничтожной или отрицательной, другие высоко оценивают его как ученого, перенесшего на памятники русской письменности (особенно летописи) приемы критики, разработанные за­падноевропейскими источниковедами, а к объяснению русского истори­ческого процесса подошедшего с представлениями, полученными в ре­зультате изучения всемирной истории.

Поэтому я считаю необходимым взглянуть на творчество Шлёцера сквозь призму его жизни, чтобы точнее понять мотивы его деятельности и оценить ее результаты. Но прежде чем приступить к описанию жизненного пути историка, я считаю необходимым сказать пару слов о том, какое место в русской исторической науке отводили ему современники и поздние исследователи в разное время.

Две прямо противоположные оценки деятельности, о которых говорилось выше, зародились еще при жизнь Шлёцера. Сам Шлёцер, считая себя пионером в деле критического изучения русских летописей, видел свою заслугу в том, что они были имвведены в научный оборот в качестве исторического источника, до­стоверность которого подвергнута проверке.

Не только в области критики летописных текстов, но и в области исторической науки в широком смысле слова Шлёцер считал себя «благодетелем» русского народа, который он на­зывал «великой нацией». Он вменял себе в заслугу желание переса­дить в России «иностранные знания на очень хорошую, но большею частию еще сырую почву, по которой еще не проходил плуг».

Конечно, подобные высказывания не могли не вызвать протеста со стороны русских историков. Ведь русская нация, которую Шлёцер справедливо назвал великой, уже тогда могла гордиться такими круп­ными историками, как В. Н, Татищев и М. В. Ломоносов.

Ломоносов был первым, кто вступил в бой со Шлёцером, защищая достоинство русской исторической науки. Еще в 1764 г., упрекая Шлёцера в «самохвальстве» и в научных «прошибках», он ставил вопрос об освобождении его от должности адъюнкта русской Академии наук. Ломоносов был раздражен рядом ошибок, допущенных Шлёцером в издаваемой им «Русской грамматике», в которой тот произвольно выводил некоторые русские слова из немецких корней, что могло рас­сматриваться как доказательство якобы норманнского происхождения Руси.

Однако нужно учитывать, что изучение Шлёцером русской истории развернулось в основном уже после смерти Ломоносова, когда появи­лись главнейшие труды Шлёцера. Поэтому неправильно переносить то, что писал Ломоносов о Шлёцере в 1764 г., когда тот еще не овладел в достаточной мере русским языком и источниками, на оценку его научной работы в области русской истории в целом и делать отсюда выводы о его вредном влиянии на развитие исторической науки в России.

Но подобные выводы делались, и преимущественно историками сла­вянофильского направления. Отрицательно относился к Шлёцеру Ю. И. Венелин.

Близкий к Венелину взгляд на Шлёцера как ученого высказывал М. А. Максимович.

Конечно, Шлёцер, не был «отцом» русской исторической науки, и ко времени его прибытия в Россию эта наука уже имела свою родо­словную, которою могла гордиться. Но, с другой стороны, нельзя прос­то зачеркнуть то полезное, что дано русской науке трудами Шлёцера и в области летописной текстологии, и в других областях. Ученым славянофильского толка не хватало в оценке Шлёцера основного - чувства историзма, умения найти его место в развитии русской науки.

Однако многие из русских ученых относились к Шлёцеру положи­тельно. Его трудам отдавали должное (что не исключало, однако, и их критики) историки разных идейных направлений: Н. М. Карамзин, считавший себя «одним из наиболее усердных почитателей» Шлёцера, и некоторые декабристы.

Крупнейший исследователь летописных текстов А. А. Шахматов, с именем которого связан новый этап в истории летописного источни­коведения в России, начинает свой выдающийся труд «Разыскания о древнейших русских летописных сводах» ссылкой на работы Шлёцера: «Научное изучение древней русской летописи начато великим Шлёцером. Им были намечены вопросы, подлежащие дальнейшей разработке, им были определены способы и приемы исследования» .

Ко всем приведенным выше положительным оценкам Шлёцера нельзя не прислушаться, хотя каждая из них и требует специального рассмотрения с привлечением фактического материала.

В советской литературе не появлялись специальные исследования о Шлёцере, но в ряде источниковедческих и историографических работ затрагивался вопрос о его роли в развитии русской исторической науки. Принципиально новый подход к этому вопросу имеется в статье С. Н. Валка, попытавшегося определить классовые основы методоло­гии Шлёцера как представителя «просветительно-буржуазной историо­графии Запада» ".

Н. Л. Рубинштейн также причисляет Шлёцера к историкам нарож­дающегося буржуазного направления, отводя ему почетное место в развитии русской историографии. М. Н. Тихомиров восстановил версию об «отрицатель­ном» влиянии труда Шлёцера «Нестор» на русскую историческую науку, которой пришлось длительное время преодолевать его ошибки. В «Очерках истории исторической науки в СССР» это влияние названо еще Сильнее - «вредным».

Более или менее объективная оценка Шлёцера дана в учебном пособии по историографии истории СССР, выпущенном Московским государственным эрикоархивным институтом.

Имеется большая немецкая литература о Шлёцере. Прежде всего ведует упомянуть автобиографию Шлёцера, написанную им уже в старости и посвященную весьма ограниченному периоду его жизни - 1761- 1765 гг. (August Ludwig Schlozers offentliches und Privatleben von ihm selbst beschrieben. Erstes Fragment. Gottingen, 1802.). Старший сын Шлёцера Христиан написал биографию своего отца по собственным воспоминаниям и документальным материалам. Часть этих материалов Христиан Шлёцер опубликовал во втором томе своего труда. Общие очерки жизни и деятельности Шлёцера принадлежат Г. Дёрингу, А. Боку, Ф. Френдсдорфу и др.

Установлено, что взгляды Шлёцера сложились в значительной мере под воздействием английской и французской «просветительной» философии. Большое влияние на его мировоззрение оказал Вольтер. Политическая идеология Шлёцера - это идеология «просвещенного аб­солютизма».

Характеризуя Шлёцера как историка, биографы последнего и иссле­дователи его научного наследия указывают на направленность его ин­тересов в область проблематики всемирно-исторического характера, на стремление уловить связи между различными эпохами и народами, причем он наблюдает «шаги истории» не столько «по военным доро­гам, по которым под звуки литавров маршируют завоеватели и армии», сколько «по проселочным тропам, по которым незаметно крадутся куп­цы, миссионеры и путешественники».

В литературе о Шлёцере подчеркивается его стремление связать историю с другими разделами науки: с географией (ибо для разви­тия человечества небезразличны изменения земного шара, мира расте­ний и животных); со статистикой (которая, по Шлёцеру, является историей, пришедшей в состояние покоя, в то время как история - это статистика в движении); с языкознанием (ибо для Шлёцера язык - главный критерий при установлении родства между народами).

Наконец, отмечаются заслуги Шлёцера в разработке критики источ­ников (с позиций рационализма), хотя в области «реальной критики» он и отставал от Вольтера.

Основные вехи жизни и научной деятельности А. Л. Шлёцера .

1. Обучение на родине и приезд в Россию.

А.Л. Шлёцер прошел большой жизненный и творческий путь. Он родился июля 1735 г. в городе Ягштадте, в графстве Гогенлоэ, в семье па­стора. В возрасте 16-ти лет он поступил в Виттенбергский университет, где изу­чал богословие и получил хорошую филологическую подготовку. Из Виттенберга Шлёцер переехал в Гёттинген, где в 1754-1755 гг. слу­шал лекции в университете, завоевавшем широкую европейскую изве­стность. Там на него оказал большое влияние выдающийся ученый, специалист в области критики библейских текстов Иоганн Давид Михаэлис. Шлёцер воспринял научные интересы последнего и стал стре­миться к поездке на Ближний Восток для изучения древностей (исто­рических и лингвистических).

Желая заработать деньги для задуманного путешествия, Шлёцер отправился в 1755 г. в Швецию, где пробыл (в Стокгольме и Упсале) до 1758 г., работая в качестве домашнего учителя, конторского служа­щего, корреспондента гамбургской газеты и т. д. Не прерывал Шлё­цер и научной деятельности. Так, в 1758 г. он выпустил (на шведском языке) «Опыт всеобщей истории торговли и мореплавания в древней­шие времена» (в этом труде были рассмотрены материалы, относящиеся к древней Финикии). Шлёцер также издаёт труд «Новейшая история учености в Швеции» и др.

По возвращении в Гёттинген в 1759-1761 гг. Шлёцер продолжал научную подготовку к путешествию на Восток, изучая историю, языкознание (по его собственным словам, он знал грамматически до пятнадцати языков) , а также естественные науки и медицину.

Планы Шлёцера несколько изменились в связи с тем, что его учитель Михаэлис получил из Петербурга от жившего там историка Миллера просьбу рекомендовать ему кого-либо в качестве домашнего учителя и помощника в обработке собранных материалов по истории. Михаэлис дал рекомендацию Шлёцеру, и тот отпрался в Россию, надеясь уже оттуда осуществить свою мечту о посещении стран Ближнего Востока.

В Петербург Шлёцер приехал в конце 1761 г. Сначала он находился в частной службе у Миллера, но в середине 1762 г. получил официальную должность, будучи утвержден адъюнктом по русской истории при Академии наук. Кроме того, он стал преподавать латинский язык, историю, статистику в частном учебном заведении, открытом графом Г. Разумовским где воспитывались сыновья последнего и некоторые другие юноши привилегированного круга.

2.Научная деятельность Шлёцера в России.

К моменту прибытия в Россию Шлёцер был уже сложившимся ученым с широким кругозором и большой эрудицией. В самых видных университетских центрах, он прошел хорошую школу в результате общения с наиболее выдающимися в то время

специалистами в области как общественных, так и естественных наук:

ориенталистом Михаэлисом, историками И. Пюттером, И. Ире, статистиком Г. Ахенвалем, филологом X. Бюттнером, ботаником К. Линнеем, астрономом П. Варгентином, медиком И. Редерером и дp.

Во время пребывания в Петербурге предметом научных исследований Шлёцера, упорно изучавшего русский язык, постепенно все в большей мере становится история России. Вопрос о поездке на Восток отодвинулся на второй план. Шлёцер считал, что его прежняя научная деятельность обеспечила ему должную подготовку для работы в области новой специальности.

Составляя план своих занятий, представленный им в Академию

наук Шлёцер представил стройный проект разработки источников русской истории, исходя из достижений западноевро­пейской текстологии. Он говорит о необходимости троякого рода работ:

1) изучение отечественных памятников; 2) изучение иностранных памятников; 3) использование и тех и других источников для составле­ния свода русской истории.

Понимая под отечественными памятниками прежде всего летописи. Шлёцер указывал, что последние, в свою очередь, нуждаются в обра­ботке в трех направлениях, которые он обозначает терминами: 1) критическое изучение, именно - подбор спи­сков, их сличение и выявление «чистого и верного текста»; 2) грамматическое изучение, т. е. прочте­ние текста и выяснение его смысла; 3) историческое изучение, т. е. сопоставление разных летописей с целью проверки разнородных сведений, в них содержащихся.

Далее Шлёцер поставил вопрос о подборе иностранных источников и их сравнении с русскими, с тем чтобы «точно определить случаи, где туземный летописец заслуживает больше вероятия, нежели иност­ранный, и наоборот».

Помимо этой большой источниковедческой работы, Шлёцер намере­вался написать очерк русской истории от основания государства до пресечения Рюриковой династии по русским хроникам (но без сравне­ния их с иностранными писателями) с помощью трудов Татищева и Ло­моносова.

Наконец Шлёцер выдвинул задачу написания популярных книг («доступных пониманию и неученых по профессии») по истории, гео­графии и статистике. Эти книги были ориентированы на простых людей, и этот проект Шлёцер считал одним из главных.

Все эти предложения были весьма интересны и полезны и должны были содействовать как подъему науки, так и распространению науч­ных знаний в России. В то же время Шлёцер при составлении своего плана вместо того чтобы оценить должным образом опыт и достиже­ния своих предшественников в разработке русской истории, проявил излишнюю самоуверенность и стремление к монополии. Его реплика о намерении использовать труды Ломоносова, которая, как ему казалось, должна была польстить последнему, в действительности выглядела бес­тактноК плану Шлёцера Ломоносов отнёсся отрицательно. И дело было не только в его уязвленном самолюбии. Расценив самоуверенность Шлёцера как «бесстыдство», он потерял доверие к «молодому иност­ранцу, и не хотел видеть его автором «истории отечества, своего» ".

Между тем, Шлёцер в качестве образчика своих исследовательских разысканий в области Древнерусской истории представил в Академию наук «Опыт изучения русских древностей в свете известий греческих писателей». В этой работе Шлёцер сопоставил русскую летопись с византийской хроникой Кедрена, сделал ряд небезынтересных наблюдений и при­шел к выводу, что в древнерусском языке имеются заимствования из греческого. Рукопись Шлёцера была одобрена академиками Г. Мил­лером и И. Фишером. Ломоносов же высказался против ее публикации, так как считал, что эта работа доказывает происхождение русского языка от греческого.

«Погрешности» Ломоносов справедливо видел в очень натянутых неубедительных сопоставлениях русских и немецких слов, которые приводил Шлёцер, доказывая, что слово «дера» происходит от не­редкого «Dieb»(Bоp) или нижнесаксонского «Tiffe» (сука), «князь» - «Knecht» (холоп) и т. д.

Шлёцер уловил слабое звено в цепи возражений, предъявленных Ломоносовым. В своей автобиографии он писал по этому поводу: предположим, что мое этимологическое сравнение было неправильно, но вовсе не было смешно и ни мало не позорно как для русского княжеского сословия, так и для высокого немецкого имперского дворянина. Шлёцер был огорчен тем, что замечания Ломоносова возбудили недовольство в русских дворянских кругах.

Оценивая исторически «Русскую грамматику» Шлёцера надо сказать, что она была рассчитана на иностранцев, причем, автор руководствовался очень благородной идеей - популяризировать русский язык среди тех, кто с ним незнаком.

Конечно, шлёцеровская грамматика значительно уступала по своим научным достоинствам грамматике, составленной Ломоносовым, выдаю­щимся передовым представителем русской национальной науки, вла­девшим всем неисчерпаемым богатством и красотами родного для него языка. Для Шлёцера русская речь была речью иностранной, которой он овладел недавно. Поэтому в его «Русской грамматике» были ошиб­ки, справедливо подвергнутые критике Ломоносовым.

Но было в труде Шлёцера и то, что отсутствовало в грамматике Ломоносова,- это большой материал из сравнительного языко­знания. Шлёцер, изучивший значительное число языков, дал богатое собрание этимологических сближений, явившихся для своего времени совершенной новостью.

Помимо работ в области истории и языкознания, Шлёцер занимал­ся также статистикой, которую рассматривал как историю современ­ности. По договоренности с советником Академии наук И. А. Таубертом, который ему покровительствовал, Шлёцер составил образцы ста­тистических таблиц для учета родившихся, вступивших в брак, умерших и т. д., а также выдвинул проект создания в Петербурге спе­циальной Статистической конторы. Наконец, в статье под названием «Русский патриот» Шлёцер привел данные о детской смертности в России. Эти материалы были представлены Екатерине II. А в 1768 г. на их основе Шлёцер подготовил и опубликовал в Гёттингене книгу «Об обезвреживании оспы в России и о на­селении России вообще». Эта работа представляла злободневный интерес.

Из историко-публицистических произведений Шлёцера на темы, близкие современности, следует отметить выпущенный им в 1764 г. в Петербурге в двух частях трактат «О избрании королей в Польше», Приуроченный к избирательной кампании в Речи Посполитой, закон­чившейся провозглашением королем фаворита Екатерины II Станисла­ва Августа Понятовского, трактат этот был созвучен политическим интересам руководящих правительственных кругов России.

С середины 1764 г. Шлёцер стал центром большой общественно политической борьбы, развернувшейся сначала в стенах Академии

наук, а затем вышедшей за ее пределы. Дело началось с вопроса о

назначении Шлёцера ординарным профессором русской истории. В этом

вопросе он нашел поддержку со стороны ряда профессоров Академии,

как русских (С. Я. Румовский), так и иностранных (И. Фишер,

Ф. Эпинус и др.) . Воздержались С. К. Котельников и

А. П. Протасов, против кандидатуры Шлёцера выступили Г. Миллер

(высказавший опасение, что Шлёцер не останется на службе Российского государства и рано или поздно уедет в Германию, где использует русские материалы с большею прибылью для себя, но не к чести России и без пользы для нее) и Ломоносов.

Правда, Ломоносов еще в мае 1764 г. предлагал подумать о воз­можности для Шлёцера в какой-нибудь науке при академическом ученом корпусе или при университете быть профессором.

Но, ознакомившись с планами Шлёцера, касающимися разработки им русской истории Ломоносов высказался решительно против предоставления ему такой возможности.

Ломоносов не верил больше в научные данные Шлёцера. Поэтому, когда Шлёцер поставил вопрос предоставлении ему отпуска для поездки в Гёттинген (в 1764 г. он был назначен профессором Гёттингенского университета), Ломоносов обратился по этому поводу в Сенат. Он высказал опасение, что Шлёцер днлавший выписки из российских летописей, опубликует за границей «о России ругательные известия». Выдача Шлёцеру разрешения на отъезд за границу была задержана. Находясь длительное время в неизвестности о своей дальнейшей судьбе, Шлёцер был очень раздражен и резко высказывался о порядке в России. Позднее в своей автобиографии он записал: «Проклятием правительствам и всем их высшим и низшим чиновникам, кто задерживают своих подчиненных замедлением окончательных решении безбожно отнимают у гражданина право Habeas Corpu о из естественнейших прав человека и государства» (Шлецер Общественная и частная жизнь..., с. 237). И Ломоносов и Шлёцер очень тяжело переживали возникший между ними конфликт. Дело доходило до оскорбительных высказывай друг о друге.

Добиваясь разрешения на отъезд за границу, Шлёцер решил использовать свои связи во влиятельных кругах, которые он завязал в время преподавательской деятельности в учебном заведении К. Г. Разумовского.Через всесильного при Екатерине II Г. Н. Теплова Шлёцер Обратился к ней самой. При этом он представил два новых плана своей деятельности. Один предусматривал поездку на Восток, другой - занятия древней русской историей.

Путешествие на Восток Шлёцер предполагал использовать для собирания полезных России сведений о торговле. Он подчеркивал при этом, что в его время «торговля сделалась наукой». Кроме того, Шлё­цер предлагал, будучи в Риме, «перерыть славянские рукописи Вати­кана» в расчете, что «славянская литература много выиграет от этих разысканий».

В план изучения истории России Шлёцер включил: завершение «Русской грамматики», издание этимологического словаря русского и латинского языков, издание в сокращенном виде сочинений В. Н. Та­тищева, которого он называет отцом русской истории, составление «русской географии» (на немецком и русском языках), написание сокращенной «древней русской истории» (на французском и немецком

языках), перевод на латинский язык летописи Нестора с примечаниями.

3. Поездка на родину и возвращение в Россию.

Екатерина II одобрила второй план Шлёцера. В январе 1765 г. состоялся указ о назначении Шлёцера ординарным профессором русской истории. С ним был заключен контракт на пять лет. Этим же

указом Шлёцеру разрешалась поездка на три месяца в Германию.

Так Шлёцер оказался слугой «просвещенного абсолютизма» Екате­рины Ш Он весьма лестно отзывался о русской императрице, называя ее «вели­кою женою. Шлёцер подчеркивал, что он лично обязан Екатерине, которая, приняв участие в его судьбе, «приобрела себе добровольного, а потому тем более преданного ей раба и для своего государства завоевала патриота, который с радостию бы пожертвовал бы собою для его поль­зы и славы» (Шлёцер А. Л. Общественная и частная жизнь..., с. 254, 274).

В середине 1765 г. Шлёцер отправился в заграничное путешествие через Любек в Гёттинген. В Петербург он вернулся только в августе 1766 г. В течение своего годичного пребывания вне России Шлёцер регулярно посылал рапорты в Академию наук, а также письма Тауберту и другим лицам, с Академией связанным, сообщая о, выполнении данных ему научных поручений.

Вместе со Шлёцером были направлены за границу для продолже­ния образования в Гёттингенском университете «студенты академиче­ские» В. П. Светов, В. Венедиктов, П. Б. Иноходцев и И. Юдин. Два первых должны были изучать исторические науки, два последних - науки физико-математические. Шлёцер подробно информировал Ака­демию наук об устройстве русских студентов в Гёттингене, об их заня­тиях и успехах. Шлёцер должен был также по поручению Академии наук закупать книги для академической библиотеки. Он производил и розыски рукописных памятников русской истории в иностранных архивных хра­нилищах и снимал с них копии. Так, в Любеке пробст собора передал ему пакет древних рукописей. Но главной целью заграничной поездки являлись для Шлёцера собственные научные занятия в области древнерусской исторической филологической тематики с использованием замечательных книжных богатств Гёттингена.

Шлёцер убедился, что его знание русского языка будет ничтожно, если он не изучит славянские диалекты, и он принялся за это дело. Филолог X. Бюттнер по просьбе Шлёцера составил для его научных занятий специальную таблицу начертаний славянских букв различных столетий. Результатом исследовательской деятельности Шлёцера в Гёттингене явилось его сочинения о легендарном древнепольском князе Лехе, и лекция в Королевском научном обществе относительно «славянских достопамятностей», «принадлежащих к Российкой истории до Рюрика». Он печатал рецензии на работы по русской и скандинавской истории в «Гётйрингенских научных известиях» и принял участие в составлении труда по всемирной истории, издаваемого Семлером и Гебауэром, в качестве автора статей о России, Польше, Швеции. Древние славяно-скандинавские связи Шлёцер рассматривал с точки зрения норманнского воздействия на славянскую государственность. Шлёцер следил за качеством работы переводчиков русских книг на Юстранные языки так, он подверг критике перевод на английский «Описания земли Камчатской» С. П. Крашенинникова, принадлеащий Джеймсу Гриву (James Grieve) и легший в основу немецкого перевода, сделанного Тобиашом Колером. Шлёцер возмущался тем, что в предисловии Джеймса Грива русский язык назван «варварским». Пребывание Шлёцера в Гётгингене содействовало развитию рус-немецких научных связей. В своих исследовательских занятиях, подборе книг, в работе с русскими студентами Шлёцер прибегал к помощи историка И. Гатерера, филологов X. Бюттнера, X. Гейне, математика А. Крестнера и др.При посредничестве Шлёцера был приглашен в Россию И. Стриттер, составивший корпус византийских источников, относящихся к истории России. Вернувшись осенью 1766 г. в Петербург, Шлёцер продолжил свои занятия русской историей. 29 января 1767 г. он обратился с рапортом к В. Г Орлову, возглавлявшему в то время Академию наук, и изложил ему свои мысли о разработке исторического прошлого России в духе предложений, которые были им сделаны в 1764 г. Шлёцер указывал, что если будет опубликован труд по русской истории, то вследствие ее интереса и своеобразия этот труд непременно должен будет доставить много чести Русскому государству. До тех же пор, пока такая публи­кация отсутствует, в немецкой, французской, английской, шведской литературе к невыгоде и стыду России распространяются о ней неле­пые басни, переходя из книги в книгу.

Разработка русской истории, как считал Шлёцер, должна была начаться с критического издания летописей. Собственные работы Шлёцера в этой области заключались, по его словам, в сличении известных ему летописных списков, в переводе летописного текста на латинский язык (ибо только таким образом его можно сделать доступным иностранцам) и в составлении пояснительных примечаний к летописям на основе материала иностранных источников.

Обращаясь к руководству Академии наук за содействием в его работе Шлёцер просил помочь ему ознакомиться с рукописями, хранящимися в частных библиотеках; предоставить ему в качестве сотрудника, знающего археографию, переводчика Академии наук Семена Башилова, его он мог бы обучить началам исторической критики; организовать выписку из Германии необходимых для научных занятий книг.


5. Возвращение на родину. Завершающий этап творческого пути.

В конце февраля 1767 г. Шлёцер подал Орлову заявление о предоставлении ему возможности снова поехать за границу. Он ссылался при этом на плохое состояние здоровья, не позволяющее ему оставаться в Петербурге. Кроме того, Шлёцер приводил доводы в пользу того, что заграничное путешествие поможет его научным занятиям. Он указывал, что русскую историю нельзя изучать только по русским материалам, не общаясь с иностранными учеными. Необходи­мы ему были источники и исследования на иностранных языках, кото­рые он разыщет в библиотеках Стокгольма, Упсалы, Гёттингена; там же он встретится со шведскими и немецкими учеными. Шлёцер брал, наконец, на себя обязательства курировать русских студентов в Гёттингене, заботиться о пополнении литературой петербургской академи­ческой библиотеки, содействовать распространению за границей прав­дивых сведений о русской истории и вести борьбу со всякими вымыслами появляющимися в иностранной печати.

На этот раз Шлёцер без затруднений получил разрешение на выезд

за границу, осенью 1767 г. покинул Петербург и направился в Гёттинген. Больше в Россию он уже не вернулся, но сохранил с ней связи

и до конца своей жизни (он умер в 1809 г.) занимался русской

историей.

Наибольшее количество научных работ, касающихся России и выполненных Шлёцером или при его участии, падает на конец 60-х -| 70-е годы XVIII в. Они выходили и в Петербурге и в Гёттингене.

Прежде всего надо отметить публикации исторических источников -

летописей и законодательных памятников.

В 1767 г. вышел в свет первый том Никоновской летописи, подго­товленный С. Башиловым под руководством Шлёцера. Издание выпол­нено с большой тщательностью. В предисловии к нему Шлёцер писал, что печатание производилось с копии, снятой с памятника собственно­ручно Башиловым. Второй том Никоновской летописи отъезда Шлёцера в Гёттинген готовил к печати уже один.

В том же 1767 г. была опубликована Радзивилловская летопись. Предисловие к публикации не подписано. Под ним имеется лишь пометка «Издатель». В своем труде «Нестор» Шлёцер указывал, что данное предисловие написал он. Но это утверждение расходится со словами «издателя» Радзивилловской летописи, который лишь отчасти следовал «основаниям», предложенным Шлецеромдля печатания летописных памятников. В своей автобиографии Шлецер отрицательно отзывается об издании Радзивилловской летописи отмечая там пропуски и переделки отдельных частей текста, модернизаацию орфографии и т. д. Шлёцер был сторонником публикации источников с максимальным приближением к оригиналу.

Переехав в Гёттинген, Шлёцер продолжал работать над подготовкой публикации летописных памятников и в 1770 г. издал пробный лист Начальной летописи в латинской транскрипции. Помимо летописей, Шлёцер интересовался и законодательными памятниками. С его именем связано первое издание Русской Правды. В шлёцеровской публикации Русской Правды приложены «критические примечания» палеографического, дипломатического, исторического характера.

Под руководством и наблюдением Шлёцера С. Башилов осуществил публикацию Судебника Ивана IV 1550 г. вместе с дополнительными к нему указами, таможенной грамотой Новгороду 1571 г. и византий­ским земледельческим законом. С. Башилов указывает, что печатание перечисленных памятников произведено было по предписанным от профессора Шлёцера.

Итак, в области публикации памятников средневековой Руси Шлёцером было сделано много полезного. Голословно называть его изда­ния антинаучными было бы несправедливо.

Из исследований Шлёцера рассматриваемого периода наибольшее значение имеет «Опыт анализа русских летописей». В этом труде автор применил на практике те приемы критики летописных памятников, которые обосновал теоретически в записке, поданной в Академию наук в 1764 г. Главная его задача сво­дилась к восстановлению текста летописи Нестора как основного источника для изучения начальных судеб Руси. Указанный труд Шлёцера

представлял собой значительное достижение историографии того времени.

Специальный характер имела статья Шлёцера об Аскольде и Дире, в которой автор доказывал, что это два лица, а не одно, как утверж­дали некоторые исследователи (якобы Аскольд - имя, Дир - зва­ние).

В целях популяризации исторических знаний Шлёцер выпустил (на немецком языке) обзор русской истории с древнейших времен до «основания» Москвы. Обзор этот (построенный на материалах Татищева) вошел в качестве второго выпуска в серию «Малая всемир­ная история» (первый выпуск данной серии был посвящен истории Корсики).

Несколько иной характер имеет вышедший тогда же (в 1769 г.) популярный труд Шлёцера (на французском языке) - «Изображение истории России». Здесь наибольший инте­рес представляет предложенная Шлёцером периодизация русской исто­рии. Он говорит о «России возрастающей» в период с призвания варягов (862 г.) до смерти Владимира I (1015 г.), «России разделен­ной» на уделы (после смерти Владимира), «России утесненной» в годы монголо-татарского ига (условно с 1216 по 1462 г., с вокняжения Юрия Всеволодовича до вокняжения Ивана III), «России победоносной»

(co времени Ивана III до смерти Петра I, 1462-1725 гг.), «России, в цветущем состоянии находящейся» (с 1725 г.).

Периодизация эта, не представляя собой нового слова в науке, давала возможность показать иностранным читателям прошлое русского народа, в борьбе с иноземными завоевателями до­стигшего независимости. И Шлёцер пытался это сделать.

В то же время книга Шлёцера пропагандировала и норманнскую теорию образования Русского государства.

Представляет интерес сводный труд Шлёцера «Всеобщая история Севера» (на немецком языке), в который он включил наряду с соб­ственным текстом работы Г. Шенинга, И. Стриттера, И. Фишера, Г. Байера, И. Ире со своими примечаниями. В книге собран большой материал из древнегреческих, римских, византийских и других источ­ников о скандинавах, финнах, славянах (в том числе русских), народах Сибири и т. д.

Шлёцер издал также «Сибирские письма» пастора, затем профессора химии Эрика Лаксмана, работавшего в России, и труды профес­сора истории и древностей, участника второй Камчатской экспедиции Иоганна Эберхардта Фишер «Сибирская история от открытия до по­корения этой страны русским оружием» и «Петербургские вопросы: I - о происхождении венгров; II - о происхождении татар; III - о раз­личных именах и титулах китайских императоров; IV - о гипербо­реях».

Особую группу работ Шлёцера составляют труды, посвященные русской истории новейшего времени - XVIII в. и особенно царствованию Екатерины II. Это прежде всего сборник (на немецком языке) мате­риалов, озаглавленный «Преображенная Россия», и две книги приложений к нему. Собранные в этом издании офи­циальные документы, записи современников и т. д. характеризуют с разных сторон Русское государство второй половины XVIII в.: про­мышленность, торговлю, политический строй, право, культуру. Конечно, прежде всего здесь выступает Россия официальная, дворянская,

купеческая. Мало читатель узнает о России крепостной, крестьянской. (Задача составителя заключалась в том, чтобы показать саму императ­рицу Екатерину II как деятельницу «просвещенного абсолютизма». Недаром Шлёцер публикует ее «Наказ» Уложенной комиссии. И все же публикация за границей даже и односторонне подобранных документов о современной Шлёцеру России не могла не содействовать усилению интереса к ней и тем самым выполняла известную положительную роль.

В 1791 г. вышла книга Шлёцера, в написании которой принимала участие его дочь Доротея: «История монетного, денежного и горного дела в Русском государстве с 1700 по 1789 г., написанная большею частью по документам». Это насыщенная конкретным материалом книга, в которой даются названия русских монет, показываются изме­нения их веса, стоимости, их курса на международном рынке и т. д.

Предшествующее изложение показывает, что для Шлёцера характерно обращение к новой по сравнению с дво­рянской историографией тематике. Он интересуется не только полити­ческими событиями, но историей промышленности и торговли, законода­тельства. Целый ряд работ Шлёцера посвящен проблемам всеобщей истории.

Шлёцер считал необходимым рассматривать во всемирно-историче­ском плане прошлое как природы, так и человека. Шлёцер выдвигал два воз­можных способа рассмотрения всемирно-исторического процесса: или в виде «суммы всех особенных историй» (т. е. исторических-обзоров прошлого отдельных стран и народов), или в виде «системы» т. е. некоего единства.

Русские читатели находили в работах Шлёцера всемирно-истори­ческий взгляд на прошлое их родины, читатели иностранные знакоми­лись по ним с историей России. И то и другое было полезно для раз­вития русской исторической науки и для ее популяризации.

Последнему содействовало также организованное Шлёцером рецензирование русской литературы в «Гёттингенских научных известиях». В рапорте в Петербург в Академию наук в 1768 г. Шлёцер выражал надежду, что все немецкое общество в течение пяти лет получит о Рос­сии такие же точные сведения, какие оно имеет о Франции или Анг­лии. Тем самым, пишет Шлёцер, будет выполнена данная ему инструк­ция, предписывающая опровергать многочисленные ложные известия о русских делах, еще во множестве появляющиеся в печати.

Шлёцер внес известную лепту и в переводы иностранной научной

литературы на русский язык, ибо их делали русские «академические студенты», ранее проходившие курс наук за границей под наблюдени­ем Шлёцера. Так, В. П. Светов перевел с немецкого на русский язык работы Г. Ахенваля и А. Бюшинга, П. Б. Иноходцева и И. Юдина - книгу Л. Эйлера.

При посредничестве Шлёцера были задуманы некоторые научные работы, выполнявшиеся совместно русскими и немецкими авторами. В 1767 г. Шлёцер постарался привлечь Штелина к участию в подго­товке предпринятого в Гёттингене профессором Г. Гамбергером изда­ния словаря «ныне здравствующих немецких писателей». Штелин должен был собрать сведения о немцах, работающих в России

С конца 70-х - начала 80-х годов XVIII в. Шлёцер развернул в Германии большую публицистическую деятельность. Он стал издавать два печатных органа: с 1776 г «Переписка большею частью исторического и поли­тического содержания» и с 1782 г. «Государствен­ные известия». Первое издание продолжалось до 1782 г., второе - до 1793 г. На страницах обоих органов находили отражение многие поли­тические события, происходившие в разных странах. В частности, от­кликнулся Шлёцер, вначале благожелательно, затем настороженно, а в некоторых отношениях даже враждебно на события Великой Французской революции.

Шлёцер был противником революционных переворотов. В своей автобиографии он указывает, что Французская революция продемон­стрировала социальную опасность перехода от «свободы, этого благо­родного чувства, без которого человек не достоин самого себя, к су­масбродству свободы...Последнее чувство «в своей высшей степени может неудержимо увлекать» человека «от необдуманности к безумию, от безумия к преступлениям, наконец, к неистовству, резне, самоубий­ству и т. д.».

Оценивая международную ситуацию начала XIX в., Шлёцер из двух крупнейших европейских держав - наполеоновской Франции и Рос­сии- отдавал предпочтение последней. Говоря так о России, Шлёцер имел в виду Россию Екатерины II и Александра I, а не Радищева и будущих декабристов. Если в начале своего творческого пути Шлёцер рассматривал себя как слугу «просве­щенного абсолютизма» Екатерины II, то в конце своей научной деятель­ности он обращался к милостям Александра I. Последнему Шлёцер посвятил первую часть своего исследования «Нестор». Послав царю экземпляр этой книги, Шлёцер возбудил перед русским правительством через Н. П. Румянцева ходатайство о пожаловании орденом св. Владимира и о предоставлении ему с сыном и дочерью потомственного дворянства. В свой дворянский герб Шлёцер просил включить изобра­жение «монаха в одеянии иноков Киево-Печерского монастыря».

В 1803 г. Шлёцер в письме к Н. П. Румянцеву поставил вопрос о подготовке полного и научно обставленного издания древних летопи­сей Русского государства. В этом мероприятии, которое он предлагал возглавить Н. П. Румянцеву, Шлёцер видел осуществление своего пат­риотического по отношению к России желания. Возлагая надежды на поддержку просвещенного монарха, каковым он считал Александ­ра I, он приводил ему в пример Людовика Великого, который приоб­рел себе бессмертие и в области науки тем, что способствовал изда­нию византийских летописей.

Сам Шлёцер всю жизнь работал над подготовкой к изданию кри­тически проверенного, как он выражался, «очищенного», текста летописи Нестора, сделавшегося для него «старым другом». Результатом этой многолетней работы явился основной труд Шлёцера «Нестор», вышедший в свет уже незадолго до его смерти.

Шлёцер изучил 12 напечатанных и 9 неизданных списков летописей и подверг их трем различным операциям. Это: 1) «малая критика или критика слов» - восстановление первоначального летописного текста, освобожденного от последующих искажений, вставок и т. д.; 2) «грамматическое и историческое толкование» - раскрытие смысла текста; 3) «высшая критика или критика дел» - проверка достоверно­сти содержания летописного рассказа.

Трудам Шлёцера принадлежит, несомненно, важное место в истории изучения русского летописания и в разработке критических приемов

источниковедения вообще. Но, конечно, методика Шлёцера носит значительный отпечаток сво­его времени, отмечена сильным воздействием рационалистических пред­ставлений. Ими руководствуется Шлёцер, стараясь очистить рассказ Нестора «от глупейших описок, объяснить, где он темен, исправить, где ошибается».

Шлёцеру оставалось еще чуждо и понятие летописного свода, и историю летописания он представлял в значительной мере как исто­рию труда Нестора и его продолжателей.

Заключение.

В своем реферате я постаралась рассмотреть жизненный и творческий путь Шлёцера как историка. И подводя итог его деятельности мне все же трудно сказать, был ли он «отцом русской истории», или же его деятельность принесла больше вреда нежели пользы. Скорее всего истина лежит где - то между этими крайними точками зрения. Думаю, что Шлёцер, всю свою жизнь мечтавший об экспедиции на восток и так ее не осуществивший, сумел применить свой научный потенциал к работе, которой ему пришлось заниматься и это принесло много пользы для российской исторической науки. Однако его происхождение наложило отпечаток на его деятельность (особенно на начальных этапах его работы в России). Существует мнение, что Шлёцер относился с презрением к России и к русскому народу. Это неверно. Восприятие Шлёцером русского прошло­го и настоящего было более сложным. Он был очень доволен, что ему удалось жить и работать в России, ибо пребывание здесь содейство­вало его научному росту, расширению умственного кругозора, обога­щению жизненным опытом. «Говоря вообще, Россия - большой свет, а С.-Петербург - маленький свет, в извлечении,- пишет Шлёцер в своей автобиографии.- Счастлив тот молодой человек, который в каче­стве ученого путешественника начинает свои ученые годы в этом боль­шом и маленьком свете. Я пришел - увидел - и удивился, а между тем я прибыл не из деревни». «Какое разнообразие национальностей и язы­ков!- продолжает Шлёцер.- Гораздо больше, чем в Кадиксе. Здесь сталкиваются Европа и Азия...»

Но, с другой стороны, Шлёцер недооценивал силу русской нацио­нальной культуры и подчеркивал превосходство чужеземцев, которым с древних времен обязана своим облагораживанием Россия. Он ут­верждал, что просвещение среди русских распространяли иностранцы, прежде всего немцы.

Идеолог «просвещенного абсолютизма» Шлёцер одобрил деятель­ность Петра I, так как «при нем началось литературное образование среди его гражданских и военных чиновников, которых он во всех классах смешал с иностранцами». Но с не меньшим одобрением, чем к мероприятиям Петра 1, относился Шлёцер и к порядкам, господство­вавшим при Анне Иоанновне, когда представители немецкого дворян­ства занимали руководящие посты в Русском государстве. В правление Елизаветы Петровны, с точки зрения Шлёцера, русской культуре был нанесен ущерб в силу того, что ненависть к иностран­цам, особенно к немцам, вытеснила их из высших и средних государст­венных учреждений.

Особенно положительно оценивал Шлёцер время Екатерины II, при которой иностранцы снова поднялись и немецкие наставники (еще легче французские), секретари (а иногда и камердинеры) составили свое счастье. В развитии «просвещенного абсолютизма» в России Шлёцер усматривает прямую линию от «великого мужа» - Петра I через «великую жену» - Екатерину II к Александру 1. Называя себя одновременно «патриотом» и «космополитом», Шлёцер подчер­кивал свое желание сотрудничать с русским абсолютистским государ­ством, которое считал выразителем интересов русской нации и от ко­торого, в свою очередь, требовал внимания к иностранцам, носителям высокой «европейской» культуры. Это были взгляды, классово и идей­но ограниченные, но в отношении России не враждебные, а сочувст­венные.

Нельзя не отметить при этом, что близость Шлёцера к отдельным представителям реакционных академических кругов, особенно немцам по происхождению (вроде Тауберта), определила и его недоброжела­тельное отношение к некоторым демократически настроенным молодым ученым. Так, Шлёцер довольно резко отзывался о А. Я. Поленове.

Шлёцер с интересом относился к русской истории и не жалел кра­сок для того, чтобы показать значение исторических судеб великой страны, в которую он приехал из Гёттингена. «Разверните летописи всех времен и земель и покажите мне историю, которая превосходила бы или только равнялась с русскою!» - писал Шлёцер в «Несторе».

Шлёцер хотел поднять русскую историческую науку на такую вы­соту, чтобы по ней равнялись ученые других стран.

Начав заниматься русской историей, Шлёцер видел главную свою задачу в создании источниковедческого, критически обработанного фундамента для последующих исторических построений. Во время пребывания Шлёцера в России издания источ­ников там только начинались, и публикации, осуществленные при его участии, принадлежат к первым опытам этого рода. Шире разверну­лась археографическая работа в России после отъезда Шлёцера в Гёттинген.

Критическая методика Шлёцера имела значение для разработки не только проблем летописания, но и вопросов истории вообще.

Заслуживают внимания стремление Шлёцера изучать русскую исто­рию, широко привлекая иностранные источники, его попытки примене­ния сравнительно-исторического метода, его всемирно-исторический взгляд на процесс общественного развития.

Список литературы.

1. Черепнин Л.В. А.Л. Шлёцер и его место в развитии русской исторической науки. // Черепнин Л.В. Отечественные историки XVII – XX вв. М., 1984.

2. Михина Е.М. А.Л. Шлёцер до его приезда в Россию в 1761 г. // История и историки. Историографический ежегодник. 1978. М., 1981.

3. Михина E.М. К проблеме генезиса немецкого идеалистического историзма: полемика А.-Л. Шлёцера и И.Г.Гердера об "Универсальной истории" // Вопросы историографии всеобщей истории. Томск, 1986.

4. Джаксон Т.Н. Он подготовил развитие исторической науки XIX века: Август Людвиг Шлёцер // Историки России. XVIII - начало XX века. М., 1996.

5. Биографии и характеристики (летописцы России): Татищев. Шлёцер. Карамзин. Погодин. Соловьев. Ешевский. Гильфердинг. М., 1997.

6. Ролль К. А.-Л.Шлёцер и его концепция российской истории // Немцы в России: Проблемы культурного взаимодействия. СПб., 1998.

7. Милюков П.Н. Главные течения русской исторической мысли. // Милюков П.Н. Очерки по истории исторической мысли. М., 2002.

4. Шлецер А.Л. норманнская теория в его трудах.

В 30-40-ые годы XVIII в. российские ученые немецкого происхождения, служившие в XVIII в. в России, академики Петербургской академии наук Готлиб Зигфрид Байер Готлиб Зигфрид Байер возглавлял кафедру истории Российской Академии наук, Герхард Фридрих Миллер и Август Людвиг Шлецер предложили так называемую «норманнскую теорию» происхождения древнерусского государства.

Основными источниками, на которые опирались первые российские академики, была, во-первых, Начальная летопись или «Повесть временных лет»

в качестве источников, на которые опирались Байер, а за ним Шлецер и Миллер, можно назвать имена князей и дружинников указанные в договорах Олега и Игоря с Византией, а так же упоминания византийских писателей о варягах и Руси, Скандинавские саги, известия арабских писателей и финское наименование шведов Руотсы и название шведской Упландии Рослагеном.

Немалое внимание для подтверждения своей правоты сторонники норманнской теории уделяли известиям западных историков. Здесь в качестве основного источника можно назвать Бертинские летописи и сочинения епископа кремонского Лиутпранда, который дважды был послом в Константинополе в середине 10 века. Там же. С. 94.

В основу теории была положена легенда из "Повести временных лет" о призвании славянами варягов. Согласно этой легенде славяне, опасаясь внутренних усобиц, пригласили для управления отряд варягов во главе с конунгом, князем Рюриком.

Норманнская теория основана на представлении от том, что варяги, упоминаемые в «Повести временных лет», есть никто иные как представители скандинавских племен, известные в Европе под именем норманнов или викингов.

Август Людвиг Шлёцер (5 июля 1735 , Гагштадт - 9 сентября 1809 , Гёттинген ) - российский и германский историк, публицист и статистик.

Один из авторов так называемой «норманской теории » возникновения русской государственности. Вёл научную полемику с М. В. Ломоносовым , содействовал публикации «Истории Российской» В. Н. Татищева . Вернувшись в Германию, Шлёцер получил место профессора Гёттингенского университета, преподавал историю и статистику. Автор работ по древнерусской грамматике, истории, палеографии. В 1803 г. за свои труды на ниве российской истории награждён орденом св. Владимира IV степени и возведён в дворянское достоинство. В последние годы жизни признал и доказывал аутентичность «Слова о полку Игореве ». Работы Шлёцера имели большой научный резонанс в российской историографии второй половины XVIII - XX вв.

Шлёцер как историк

До Ш. история была предметом чистой учёности, делом кабинетного учёного, далёким от действительной жизни. Ш. первый понял историю как изучение государственной, культурной и религиозной жизни, первый сблизил её с статистикой, политикой, географией и т. д. «История без политики даёт только хроники монастырские да dissertationes criticas». Wessendonck в своей «Die Begründung der neueren deutschen Geschichtsschreibung durch Gatterer und Schlözer» говорит, что Ш. сделал в Германии для истории то, что сделали Болинброк в Англии и Вольтер во Франции. До Ш. единственной идеей, связующей исторический материал, была богословская идея 4 монархий Даниилова пророчества, причем вся история Европы помещалась в 4-ую Римскую монархию; к этому надо ещё прибавить патриотическую тенденцию, под влиянием которой факты подвергались сильному искажению. В этот хаос Ш. ввел две новые, правда, переходного характера идеи: идею всемирной истории для содержания и по методу идею исторической критики. Идея всемирной истории заставляла изучать одинаково «все народы мира», не отдавая предпочтения евреям, или грекам, или кому-нибудь другому; она же уничтожала национальное пристрастие: национальность только материал, над которым работает законодатель и совершается исторический ход. Правда, что Ш. не обратил должного внимания на «субъективные элементы национальности, как на объект для научно-психологического исследования», но это объясняется его рационалистическим мировоззрением. Идея исторической критики, особенно благотворная для того времени, когда из благоговения к классическим авторам историк не мог усомниться ни в одном факте их рассказа, заключалась в требовании разбирать не самый рассказ, а источник его, и от степени серьезности его отвергать факты или признавать их. Восстановление фактов - вот задача историка. Ход разработки исторического материала Ш. рисовал себе в постепенном появлении: Geschichtsammler’a, Geschichtsforscher’a, который должен проверить подлинность материала (низшая критика) и оценить ею достоверность (высшая критика), и Geschichtserzähler’a, для которого еще не наступило время. Таким образом, Ш. не шел далее понимания художественной истории. С такими взглядами Ш. приехал в Россию и занялся исследованиями русской истории. Он пришел в ужас от русских историков: «о таких историках иностранец не имеет даже понятия!» Но сам Ш. с самого начала стал на ложную дорогу: заметив грубые искажения географических названий в одном из списков летописи и более правильное начертание в другом, Ш. сразу априори создал гипотезу об искажении летописного текста переписчиками и о необходимости для этого восстановить первоначальный чистый текст летописи. Этого взгляда он держится всю жизнь, пока в своём «Несторе» не замечает, что что-то неладно. Этот чистый текст есть летопись Нестора. Если собрать все рукописи, то путем сличения и критики можно будет собрать disiecti membra Nestoris. Знакомство только с немногочисленными летописными списками и главное - полное незнание наших актов (Ш. думал, что 1-ый акт относится ко времени Андрея Боголюбского ), главным образом, вследствие размолвки с Миллером, было причиной неудачи критической обработки летописей. Гораздо удачнее были его взгляды на этнографию России. Вместо прежней классификации, основанной на насильственном толковании слов по созвучию или смыслу, Ш. дал свою, основанную на языке. Особенно резко выступил он против искажения истории с патриотической целью. «Первый закон истории - не говорить ничего ложного. Лучше не знать, чем быть обманутым». В этом отношении Ш. пришлось вынести большую борьбу с Ломоносовым и другими приверженцами противоположного взгляда. Особенно резко их противоречие в вопросе о характере русской жизни на заре истории. По Ломоносову и другим, Россия уже тогда выступает страной настолько культурной, что при рассмотрении дальнейшего хода её жизни не замечаешь почти изменения. По Ш. же, русские жили «подобно зверям и птицам, которые наполняли их леса». Это повлекло его к ошибочному заключению, что в начале истории у славян восточных не могло быть торговли. Во всяком случае, Ш. в данном случае был ближе к истине, чем Ломоносов и др. Во взгляде на общий ход исторического развития Ш. не идёт дальше своих предшественников и современников: он заимствует его у Татищева. «Свободным выбором в лице Рюрика основано государство, - говорит Ш. - Полтораста лет прошло, пока оно получило некоторую прочность; судьба послала ему 7 правителей, каждый из которых содействовал развитию молодого государства и при которых оно достигло могущества… Но… разделы Владимировы и Ярославовы низвергли его в прежнюю слабость, так что в конце концов оно сделалось добычей татарских орд… Больше 200 лет томилось оно под игом варваров. Наконец явился великий человек, который отомстил за север, освободил свой подавленный народ и страх своего оружия распространил до столиц своих тиранов. Тогда восстало государство, поклонявшееся прежде ханам; в творческих руках Ивана (III) создалась могучая монархия». Сообразно с этим своим взглядом Ш. делит русскую историю на 4 периода: R. nascens (862-1015), divisa (1015-1216), oppressa (1216-1462), victrix (1462-1762).



Похожие публикации: