Жан Мари Гюйо (фр. Jean-Marie Guyau). Гюйо жан мари

Гюйо Жан Мари

(Jean Marie Guyau) - талантливый французский философ новейшего времени (1854-1888). Наиболее известны из его произведений: "La morale d"Epicure", "La morale anglaise contemporaine", "Esquisse d"une morale sans obligation ni sanction", "Vers d"un philosophe", "Les problèmes d"esthétique contemporaine", "L"art au point de vue sociologique", "Education et hérédité" и "L"Irréligion de l"avenir". В "Revue philosophique" Г. поместил, кроме того, ряд интересных этюдов по этике, психологии и эстетике. В последние годы жизни почти не мог работать вследствие болезни, причинявшей ему иногда невыносимые страдания. Все произведения Г. носят печать замечательной ясности мышления и мастерского уменья, не теряясь в грудах научного материала, извлекать из него все ценное для своих выводов. Г. не был ни пессимистом, ни оптимистом; преувеличения, в которые впадают оба эти направления, превосходно разобраны в его "Esquisse d"une morale" и "L"Irréligion de l"avenir". "Nul coeur ne bat-il donc dans ton immensité" - спрашивает у природы поэт философ. Но в следующем вопросе уже слышится подсказываемый им себе ответ: "N"est-ce point de l"amour que ta fécondité?". Эта последняя гипотеза мало-помалу получает для Г. значение ключа, отворяющего все двери. Основная мысль, развитием которой задался Г., заключается в идее жизни как общего плодотворного начала, на котором зиждется все: мораль, религия, социология, искусство. Жизнь в самой своей интенсивности уже заключает начало естественного стремления к распространению, совершенно так же, как жидкость, переполняющая сосуд, разливается вокруг; в идее жизни объединяются обе точки зрения, индивидуальная и социальная, как нечто нераздельное, и нет никакой надобности противополагать их одну другой, как это делают утилитарные теории. Но если вся жизнь представляется в нашем сознании нераздельно личною и коллективною, то тем же характером должно быть запечатлено и то чувство, которое нам дает жизнь, как только она достигает в нас наибольшей интенсивности и свободы - чувство удовольствия. В самом деле, говорит Г., существует ли удовольствие чисто личное и вполне эгоистичное? Чтобы подыскать такое удовольствие, надо спуститься очень низко по лестнице живых существ - до полипа, моллюска, прикрепленного к одному месту. Но стоит лишь подняться хоть немного выше, чтобы скрещивание сферы деятельности неделимого с областью деятельности других существ сделалось совершенно неизбежным. В человеке чистый эгоизм был бы не только самоизувечением, а просто невозможностью. Ни его удовольствия, ни его страдания не могут считаться безусловно его собственными; начиная с момента рождения, все радости и печали человечества запечатлеваются в нашем сердце. Подобно тому, как личное я в глазах современного психолога является чистейшею иллюзией, ибо мы представляем собою сочетание бесконечного множества существ и отдельных состояний сознания, точно так же можно утверждать, что и эгоистичное удовольствие не более, как иллюзия. Мое собственное удовольствие не существует отдельно от удовольствия других; я чувствую, что все общество должно в большей или меньшей степени в нем участвовать, начиная с маленького общественного союза - моей семьи, и кончая всем обществом, в среде которого я живу. Это понятие жизни как внутреннего слияния индивидуального и коллективного существований Г. последовательно переносит в эстетику, мораль и религию. Основным началом эстетической эмоции является чувство солидарности; такая солидарность может существовать как между различными частями одного и того же неделимого, так и между различными особями. Греки считали гармонию одним из существенных признаков красоты; эта гармония для новейшей психологии сводится к органической солидарности, к своего рода коллективному самосознанию в неделимом существе. Более возвышенною эстетическою эмоциею является та, которая вытекает уже из более широкой солидарности - социальной.

К своей оригинальной попытке построить мораль независимо от понятия нравственного долга и какой бы то ни было санкции Г. пришел на основании анализа учения гедонистов вообще и в частности английского утилитаризма, в котором он видит отголоски морали эпикурейцев. Современная английская мораль, по его мнению, слишком выдвигает на первый план мотив удовольствия, становясь почти исключительно на точку зрения целесообразности поведения, т. е. причинности сознательного, а не бессознательного. Научный анализ мотивов не должен, по мнению Г., ограничиваться одними только сознательными побуждениями, так как большинство наших движений отнюдь не исходят из сознания и не образуют сознательных стремлений к намеченной цели. Сознание - это только маленькая светлая точка в громадной темной среде жизни, крошечное выпуклое стекло, собирающее в своем фокусе небольшой пучок световых лучей. Естественная пружина действия прежде своего появления в сознании уже должна была влиять в области подсознательной, в темной сфере человеческих инстинктов; сознательная цель действия первоначально должна была служить двигательною причиною более или менее бессознательных стремлений, еще не достигших той степени яркости, которая необходима для самосознания. Цель, которою фактически определяется всякое сознательное действие, лежит в той двигательной причине которая производит всякое бессознательное действие, - но это и есть сама жизнь. С накоплением в теле энергии ощущается потребность траты: если трате этой силы что-нибудь мешает, сила эта становится желанием; когда желание удовлетворено, является чувство удовольствия, в противном случае - неудовольствия. Но отсюда вовсе не вытекает, как думают Эпикур и утилитаристы, чтобы накопившаяся энергия развивалась единственно ввиду ожидаемого удовольствия; удовольствие скорее сопровождает жизнедеятельность, чем вызывает ее; надо прежде всего жить, а уж потом наслаждаться; первым и последним звеном в цепи существования всегда будет функция, жизнь, которая развивается и протекает только потому, что она жизнь. Антогонизм между эгоизмом и альтруизмом находит себе разрешение в том же принципе жизни. Эгоизм является результатом уменьшения жизнедеятетьности благодаря разным неблагоприятным для жизни внешним условиям - а из нормальных жизненных стремлений, из интенсивности жизни необходимо вытекает альтруизм. Эгоист - это тот, кто не живет жизнью в достаточной степени интенсивною, у кого отсутствует сознание о социальном по природе вещей характере индивидуальной жизни. Закон нормального соотношения между нарастанием жизненной энергии и ее альтруистическою тратою Г. называет законом морального плодородия (loi de fécondité morale). Существование этого закона Г. доказывает тем, что в силу основного биологического закона жизнь есть не только питание, но и производительность. Производительная функция для физиологов составляет не что иное, как эксцесс питания и роста. Переходя от физического мира к умственному, мы и здесь встречаемся с тем же законом. Заключить в себе умственную силу так же трудно, как удержать пламя; она создана для того, чтобы испускать лучи. Тем же стремлением к производительности отличается и наша воля: мы постоянно чувствуем потребность действовать. Таким образом все наше существо по природе своей общежительно во всех своих стремлениях; жизнь не может быть вполне эгоистичною, хотя бы она этого и хотела. Происхождение идеи нравственного долга Г. объясняет тем, что сознание долга есть прежде всего импульс избытка силы, которая требует себе деятельности и, встречаясь на пути с препятствиями, вступает с ними в борьбу. Долг вытекает из сознания возможности осуществить что-либо; вместо того, чтобы говорить: "я должен, следовательно, я могу", правильнее сказать: "я могу, стало быть, я должен". В последней своей книге, "L"Irréligion de l"avenir", не удовлетворяясь прежними гипотезами, Г. полагает, что истинным источником происхождения религиозных верований является стремление социальной жизни к расширению сферы человеческого общения не только на всех живущих на земле, но и на те существа, которыми мысль человека населила надземный мир. Социологическая основа религии отразилась и на ее форме. Общественная жизнь является моделью, типом, по которому в древних верованиях строятся взаимные отношения людей и высших существ. Чтобы обеспечить себе дружбу и покровительство богов, древний человек прибегал к тем же средствам, как и в отношениях с себе подобными: мольбам, подаркам, выражениям покорности и т. п. Религия является, таким образом, социологиею, которая эволюирует вместе с человеческим обществом, отражением которого она является. Из соч. Г. по-русски переведены: "Искусство с точки зрения социологии" (СПб., 1891); "Современная эстетика" (1889); "Происхождение идеи времени" (Смоленск, 1891). О Г. было неск. журн. статей, между прочим В. А. Гольцева.

Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. - С.-Пб.: Брокгауз-Ефрон . 1890-1907 .

Смотреть что такое "Гюйо Жан Мари" в других словарях:

- (Guyau) (1854 1888), французский философ, сторонник утилитаризма; рассматривал духовные явления с точки зрения их биологической полезности. * * * ГЮЙО Жан Мари ГЮЙО (Guyau) Жан Мари (1854 88), французский философ, сторонник утилитаризма (см.… … Энциклопедический словарь

Гюйо (Guvau) Жан Мари (28. 10. 1854, Лаваль, ≈ 31. 3. 1888, Ментона), французский философ позитивист, сторонник утилитаризма. Профессор лицея Кондорсе (Париж). Основные работы посвящены эстетике, морали и религии. Особое внимание Г.… … Большая советская энциклопедия

ГЮЙО Жан Мари - (1854 1888) фр. философ позитивист. В религии Г. видел фантастич. объяснение окружающего мира по аналогии с человеч. обществом. Религия, по Г., изменяется вместе с эволюцией общества и в будущем исчезнет. Однако Г. считал возможным… … Атеистический словарь

ГЮЙО (Жан Мари) - французский философ (Лаваль, 1854 Ментона, 1888). Автор «Эскиза морали без обязательств и санкций» (1884), где особая роль отводится человеческой солидарности … Философский словарь

- (Guyau) Гюйо (Guyau) Жан Мари (1854 1888) Французский философ позитивист, поэт. Родился 28 октября 1854, Лаваль. Профессор лицея Кондорсе (Париж). Умер 31 марта 1888, Ментона. Являлся сторонником утилитаризма. Основные работы посвящены эстетике,… … Сводная энциклопедия афоризмов

Е.В. Желудева,

соискатель Военного университета

ЖАН-МАРИ ГЮЙО: СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ИСКУССТВА

Главной задачей эстетики французского философа Ж.-М. Гюйо (1854-1888) был анализ искусства в его социальном значении. Он вступал в полемику с теми теоретиками (Шиллер, Аллен, Спенсер), которые объявляли искусство игрой. По мнению Ж.-М. Гюйо, концепции подобного рода, отделяя искусство от истины, реальности, добра, тем самым отвергали всякое серьезное его значение. Эстетическая концепция Гюйо была сознательно задумана как синтез философского, социологического, психологического и социально-психологического подхода к искусству.

Принцип подражания, являющийся, согласно Гюйо, одним из основных законов как общества, так и искусства, сообщает искусству силу, которая может быть направлена и на зло, и на добро. Искусство производит эстетические эмоции общественного характера. От личности художника, а также среды, в которой он живет и творит, во многом зависит, будет ли искусство представлять возвышенные или низменные чувства. Не случайно проблеме гения в искусстве Гюйо уделяет огромное внимание.

Прежде всего творец должен быть личностью общительной, умеющей понимать людей и в то же время доброжелательной, способной на жертву. «Гений должен увлекаться всем и всеми, чтобы все понять». Это обеспечивается его способностью «отделяться от своей личности, раздваиваться, обезличиваться, то есть быть высшим проявлением общительности». «Гений заключает в себе многих, - указывает он далее, - не переставая быть единым: он сам, быть может, более других представителей индивидуальность и, в то же время, он носит в себе как бы живое общество»1.

Искусство, по Гюйо, есть «только усилие создать жизнь», и это функция выполняется гениями. Последние в чем-то подобны богам, способным понимать и сочувствовать людям и в то же время любить их, желая им добра, передавать им возвышенные чувства. Гений для Гюйо не простой смертный. Чтобы быть гением и, растворяясь в других, сохранить индивидуальность, человек должен обладать огром-

1 Гюйо Ж.-М. Искусство с социологической точки зрения. СПб., 1900. С. 69.

ным запасом жизненной энергии. «Великий художник - это творец жизни во всех ее видах, ...однако... нельзя создать жизнь, не сделав займа из ее собственных запасов. Художник, одаренный сильным воображением, должен обладать достаточно интенсивной жизнью, чтобы одушевлять по очереди каждое из лиц, которые он создает». Иными словами, основная задача гения заключается в том, чтобы «создавать силою одной своей личной жизни другую, оригинальную жизнь»1.

Таким образом, по мнению Гюйо, социальный характер искусства объясняет нам и социальную природу гениальности. Артистический и поэтический гений, указывает он, есть «крайне интенсивная форма симпатии и социальности, которая удовлетворяется только в создании нового мира, мира живых существ. Гений - это сила любви, и, как всякая истинная любовь, она энергично стремится к оплодотворению и созиданию жизни». Ведущий для Гюйо принцип жизни «наиболее интенсивной и наиболее социальной» мы находим везде.

Вслед за И. Тэном Гюйо выделяет три аспекта взаимоотношений гения и общественной среды: 1) реальное, старое общество, которым обусловливается само существование гения и отчасти его успех; 2) общество, мысленно видоизмененное, понятное самому гению, это мир желаний, страстей и идей, созданный в его уме и являющийся измышлением на почве возможного; 3) новое общество, постепенно создающееся из поклонников и последователей гения, которые путем подражания более или менее осуществляют в своей среде его нововведения2.

Завершая рассмотрение проблемы художественной гениальности, Гюйо отмечает, что мир искусства, как и мир социальный, состоит из новаторов (гениев) и повторителей (публики). От новаторов зависит, будет ли искусство «побуждать общество сочувствовать в воображении лучшему или худшему обществу, идеально представленному». Мыслитель провозглашает: великие поэты и художники сделаются некогда наставниками масс, жрецами социальной религии без догмата.

Рассмотрев механизм, посредством которого, по его мнению, художник способен передавать свои чувства людям, воспринимающим его произведения, Гюйо вновь обращается к выявлению целей и задач искусства по отношению к обществу. По его мнению, искусство обнаруживает свою социальную природу, будучи рассматриваемо с трех различных точек зрения: происхождения, задач и сущности. Последней из этих точек зрения Гюйо уделяет наибольшее внимание.

1 ГюйоЖ.-М. Искусство с социологической точки зрения. С. 70.

2 Там же. С. 77.

Искусство социально не только потому, что его происхождение и задача берут начало в реальном обществе, действию которого оно подвергается и на которое воздействует, но потому, что «создает идеальное общество», где жизнь достигает максимума своей интенсивности и своего распространения. Оно есть, таким образом, высшая форма общественности и всемирной истории. Искусство, утверждает Гюйо, есть расширение идеи общества (посредством чувства) на все существа на земле и даже на существа, превосходящие природу и, наконец, на существа, созданные людским воображением. Художественная эмоция непременно социальна. Результатом ее является расширение индивидуальной жизни, приобщая ее к более широкой мировой жизни. Внутренний закон искусства - создание эстетической эмоции социального характера.

На первый взгляд здесь есть определенное противоречие: ощущения и чувства традиционно рассматриваются как то, что более всего разъединяет людей; о вкусах не спорят, потому что их считают субъективными. Однако, по убеждению Гюйо, есть средство социализировать их, сделать в большинстве случаев тождественными для различных индивидуумов - это искусство. «Из глубин несвязных и несходных индивидуальных ощущений и чувств искусство выделяет такую совокупность их, которые могут находить отзвук сразу у всех или у большинства и которые могут вызвать ассоциацию наслаждений»1.

В эстетическом наслаждении (удовольствии) Гюйо выделяет три его типа: 1) умственное удовольствие распознания предметов памятью; 2) удовольствие симпатизировать автору произведения искусства, его работе, намерениям, успехам; 3) удовольствие симпатизировать существам, изображенным художником. Особенность этих наслаждений заключается в том, что они взаимно не исключают друг друга как удовольствия эгоистические, но, наоборот, находятся в прочной «солидарности». Таким образом, подобно метафизике и морали, искусство поднимает индивида над его собственной жизнью, чтобы заставить его жить жизнью мировой, приобщая не только к идеям и верованиям или желаниям и действиям, но и к ощущениям и чувствам. Искусство, по словам Гюйо, есть орудие общественного единения и согласия и, быть может, более основательное орудие, чем все другие. Без сомнения, одинаково мыслить - уже очень много, но этого еще недостаточно, чтобы заставить одинаково желать; великая тайна в том, чтобы заставить нас одинаково чувствовать, и это чудо совершает искусство.

1 Гюйо Ж.-М. Искусство с социологической точки зрения. С. 94.

На основании этих принципов искусство, по Гюйо, получает тем большее значение, чем полнее и всестороннее осуществляет два существенных условия общности человеческих чувств: 1) необходимо, чтобы ощущения и чувства вызывали симпатию ощущений и чувств высшего свойства. Последние должны быть наиболее интенсивны и общедоступны, т. е. социальны: «Социальная взаимность есть закон эстетического чувства наиболее высокого и сложного». Великое искусство в равной степени оказывается способно вызвать удивление и целого народа (и даже многих народов), и в то же время небольшого числа людей, достаточно сведущих, чтобы найти в нем более сокровенный смысл; 2) имея целью установить между живыми существами связь общественного чувства и симпатии, искусство может достигнуть этого только при посредстве симпатии, внушенной к живым существам, которые созданы искусством. Отсюда вытекает следующая задача эстетики: определить, при каких условиях данная личность является симпатичной и имеет право войти в общение со всеми людьми.

Первое условие, при котором лицо может быть симпатично - его жизненность. Второе условие - его одушевленность чувствами, которые мы можем понять и которые сильны в нас самих.

Согласно Гюйо, жизнь в ее непосредственности - это индивидуальность; симпатизировать можно только тому, что индивидуально или кажется таковым; отсюда для искусства вытекает необходимость и в то же время сложность давать своим творениям печать индивидуальности. Здесь всегда приходится балансировать между двумя крайностями: можно породить бездушный и безжизненный манекен, но можно и создать столь совершенную индивидуальность, что о ней также можно будет сказать, что она «не выражает ничего типичного, не может вызывать продолжительного интереса». Искусство, заставляющее нас симпатизировать индивидуумам, которых оно изображает, тем самым обращается к общественным сторонам нашего существа. Литературный герой - существо общественное, защищает ли он общество или нападает на него, он интересует нас больше всего именно этими точками соприкосновения с последним.

Человеческая социальность должна распространяться на всю природу; этим объясняется рост той части современного искусства, которая занимается описанием природы. «Искусство человека так же, как и искусство природы заключается в том, чтобы отразить целый мир в капле воды». При этом, согласно Гюйо, истинное изображение вещей должно быть ничем иным, как их «симпатическим одухотворением».

Таким образом, Гюйо последовательно направляет все богатство и разносторонность художественной деятельности к одному стрем-

лению - «усилию творить жизнь, - какую бы то ни было жизнь, -лишь бы она возбуждала симпатию в читателе».

Связывая воедино основные компоненты своей социальной философии, Гюйо рассматривает в работах по эстетике ряд этических и религиозных аспектов искусства. Высшим законом искусства должно быть такое нравственное и общественное качество, как искренность. Гюйо убежден, что по степени искренности и духу «истинной общительности», воплощенных в произведении, мы можем точно определить умственное и нравственное здоровье его автора. Прогресс искусства во многом измеряется степенью симпатии, которую оно вызывает к несчастным в жизни, ко всем низшим существам, ничтожным и уродливым созданиям. В этом случае искусство успешно справляется со своей основной задачей - «распространением эстетической социальности».

Будучи, как и многие его современники, встревоженым процессом возникновения и расширения «массовой культуры», Гюйо видит в ней угрозу нравственности и социальности: «Реальное искусство дает в результате постепенное распространение социальности, заставляя нас симпатизировать людям всякого рода, положения и значения, но в этом именно заключается также и опасность. Получается известная противоположность между слишком быстрым расширением социальности и сохранением всех общественных инстинктов во всей их чистоте»1. «Общество более многочисленное есть в то же время и менее избранное». Тревогу вызывает у Гюйо то, что «рост общественности идет параллельно росту активности; чем больше развивается активность, тем больше открывается для деятельности разнообразных путей, далеких от того, чтобы быть всегда прямыми». «Искусство наших дней, - подчеркивает философ, угадывая пороки и слабые места демократии, - делается все более демократичным, и дошло до того, что предпочитает общество порочных людей обществу честных». Есть даже такие направления литературы, «которые избирают объектами наших симпатий элементы несоциальные, как то: неуравновешенных, невропатов, сумасшедших, преступников». И в данной ситуации «чрезмерность художественной социальности приводит даже к ослаблениям общественной и моральной связи»2.

Гюйо делает вывод, что одной лишь «жизненности» в изображении персонажей недостаточно для создания высокохудожественных произведений, огромное значение имеет то, какой тип общества выбран художником для привлечения наших симпатий: «Ни в коем случае не безразлично, есть ли это общество прошлое, настоящее

1 Гюйо Ж.-М. Искусство с социологической точки зрения. С. 157-158.

2 Там же. С. 158-159, 170, 177.

или будущее, и какая, та или другая общественная группа взята в этих обществах»1.

Гюйо обращает внимание на сущностное родство искусства и религии: «Искусство... приводит нас в сношение с... миром путем сочувствия и эмоции... искусство делает из него (из мира) мир живых существ... оно создает из него новое общество, присоединяемое воображением к обществу, в котором мы действительно живем. Искусство, как и религия, есть антропоморфизм и социоморфизм»2. Они обладают также телеологическим родством. Цель религии есть удовлетворение действительное, практическое всех наших стремлений к жизни идеальной, доброй и счастливой, и в то же время удовлетворение, долженствующее наступить со временем или в вечности. Цель искусства - это немедленное осуществление в мысли и воображении и немедленно чувствуемое всех наших мечтаний об идеальной жизни, о жизни интенсивной и экспансивной, о жизни доброй, страстной, счастливой, не подчиненной никакому другому закону или правилу, кроме интенсивности и гармонии, необходимых для того, чтобы дать нам действительное ощущение полноты существо-вания3.

Тема триединства морали, религии и искусства получает у Гюйо законченное выражение. Ключом к их синтезу оказывается понятие жизни. Эстетическое чувство философ отождествляет с жизнью, достигшей осознания своей интенсивности и внутренней гармонии. «Прекрасное» определяется им как восприятие или действие, возбуждающее одновременно жизнь в трех ее формах (чувство, ум, воля) и вызывающее наслаждение с помошью непосредственного сознания этого общего возбуждения. Нравственное чувство, в свою очередь, совпадает с жизнью наиболее интенсивной и экстенсивной, достигшей сознания своей практической плодотворности. Главная форма этой плодотворности - деятельность для другого и общение с другими людьми. Религиозное же чувство, по мысли Гюйо, возникает тогда, когда сознание общественности жизни, расширяясь, простирается на все существа, не только реальные и живые, но и на возможные и воображаемые. Единство эстетики, морали и религии Гюйо ищет, таким образом, в идее самой жизни и ее разнообразных индивидуальных или социальных проявлениях.

Чтобы адекватно понять эстетическую концепцию Гюйо, не следует забывать о том широком смысле, который он придавал понятиям общества и общественности. Жизнь социальная, симпатическая и

1 Гюйо Ж.-М. Искусство с социологической точки зрения. С. 178.

2 Там же. С. 19.

3 См. там же. С. 20-21.

развивающаяся, со своими законами и условиями всякого рода, выражается посредством прекрасного и создает искусство. Высокая задача искусства - производить эстетическую эмоцию социального характера. Целью последней, в свою очередь, становится расширить индивидуальную жизнь, заставить ее слиться с более широкой универсальной жизнью. Соглашаясь с О. Бальзаком, Гюйо утверждает, что искусство может в конечном итоге определять условия для тех или иных процессов в обществе, т. е. создавать некую новую социальную реальность. Нет пределов для содержания искусства; оно все захватывает - от элементарного чувства до высочайших религиозных и метафизических идей, и чем богаче идейное содержание искусства, чем полнее и разностороннее его симпатии, тем оно общественнее, и тем выше его эстетическое достоинство.

Итак, подчеркивает Гюйо, «есть глубокое единство между выражениями: жизнь, нравственность, общество, искусство, религия. Великое, серьезное искусство - то, в котором поддерживается и выражается это единство»1.

Гюйо успешно справился с задачей создания целостной социально-философской концепции. Эта целостность обеспечивается наличием ряда системообразующих идей и понятий, прежде всего «жизнь» и «социальность». Эти понятия тесно связываются Гюйо между собой. «Социальность» трактуется весьма широко и означает всякую направленность вовне энергии живого существа. Подобная расширительная трактовка социальности, хоть и является специфической чертой социальной философии Гюйо, соответствует тенденциям развития позитивизма XIX в. Компоненты социальной философии Гюйо подчинены одной общей задаче - разработке нового общественного идеала. И хотя его контуры остаются у Гюйо довольно расплывчатыми, можно выделить ряд его основных черт: достижение высокого уровня социальной солидарности, характеризующегося единством идей, воль (синергия) и чувств (симпатия); создание в обществе благоприятных условий для раскрытия каждым человеком своего внутреннего потенциала; реализация во всех сферах общественной жизни права свободного выбора.

Гюйо не смог полностью избежать социального утопизма, который сам подвергал всесторонней критике. Однако в целом социально-философская мысль Гюйо обладает непреходящей ценностью и значением. Ее отличает мощная жизнеутверждающая сила и гуманистическая вера в творческие возможности и способности человека.

1 Гюйо Ж.-М. Искусство с социологической точки зрения. С. 460.

М. Гюйо. Стихи философа. Перевод И. И. Тхоржевского. 1901 г. С.-Петербург.

Два вопроса неизбежно возникают при оценке каждого переводного литературного труда: заслуживает ли перевода предлагаемое читателям произведение и верно ли передано его содержание? - и насколько приближается к подлиннику и вообще насколько совершенна форма передачи, оригинала?

Скончавшийся в 1888 г. в возрасте тридцати трех лет, от издавна подтачивавшей его силы чахотки, Гюйо, сознавая скудость «судьбой отсчитанных дней», наполнил их неустанным и разнообразным трудом. Сочинения его, вызвавшие ряд толкований и критических очерков, между которыми особенно замечательны статьи Альфреда Фуллье, руководившего юношеским воспитанием покойного философа, - касаются глубочайших вопросов личной и общественной нравственности (La Morale d’Epicure, - la Morale anglaise contemporaine, - Esquisse d’une Morale saus obligation ni sanction), задач искусства (Les problemes de l’Estbetique contemporaine, - L’Art au poinde vue sociologique), вопросов воспитания (H6redit6 et Education) и метафизических исследований (La genese de l’idee de Temps и L’Irrёligion de l’Avenir). Все они изложены блестящим и, подчас, увлекательным языком, все они проникнуты оригинальностью и смелостью мысли, уверенной в своих силах и безбоязненной в своем полете к жадно-искомой правде.

Сильный интерес, возбужденный трудами Гюйо повсюду, особенно в Италии и Англии, создал ему почетную известность, как мыслителю, который, принимая со стоическим спокойствием неизбежность бесповоротного уничтожения личного существования, радостно верит в бессмертие добра и истины, составляющих наследие человечества, приобщить к которому свою долю исполненного долга и осуществленной любви дано каждому человеку. Поэтому и появление его стихотворений, изданных под названием «стихов философа», возбудило к себе живейшее внимание. Подобно В. С. Соловьеву, но лишь систематичнее и в более широких рамках, он изложил свое философское миросозерцание в поэтических образах и картинах, сделав его, таким образом, доступным и понятным большему числу читателей.

«Стихи философа», раскрывая внутреннюю работу мысли автора, посвящают читателя в его задушевные мечты, надежды и страдания и, без сомнения, заставляют внимательнее вдуматься в вопросы, стучащиеся в душу современного человека и тревожащие ее. Даже и не соглашаясь с автором, можно многому научиться от него в смысле ясной постановки и способа разрешения такого рода вопросов. Гюйо не мог не предвидеть замечания, что абстрактные построения философии не созданы для языка стихов. Но это его не смущало. «Самый глубокий смысл», говорить он, «принадлежит часто самым простым словам». Философия нашего времени стремится разъяснить смысл человеческого бытия и назначения, - но к этому же постоянно стремилась и религия, которая всегда была одним из величайших источников поэзии. Поэтому, отчего же поэзии не быть выразительницею философского мышления? Почему не пытаться отыскивать ту же истину - только под другой формой и другими путями, и при непременном условии настойчивого стремления к верности мышления, искренности ощущения, естественности и точности выражения…

«Стихи философа» распадаются на четыре книги: Мысль, Любовь, Искусство и Природа и Человечество. Это разделение не выдержано однако вполне, и стихи одной книги нередко вплетаются в другие книги, следуя приливу и отливу мысли автора, возвращающейся к одному и тому же вопросу и лишь освещающей его с новой стороны. Искание правды, хотя бы эта правда и была куплена ценою жизни, всегда связано у Гюйо с сомнением. «Сомнение» - говорит он - «есть долг мыслящего человека - le Devoir du Doute - и оно останется в моем мятежном сердце, пока на земле; будет существовать страдание». Он рано начинает вглядываться в людскую скорбь - и, несмотря на свою молодость, приходит в ужас от того равнодушия, с которым люди относятся к чужому личному горю причем, по словам русского поэта, «без слез им горе не понятно, без смеха радость не видна». Вот как он описывает такое отношение к личному горю:

Сад - целый лес почти - взбегал густой дубравой
На холм, где некогда был замок величавый;
За садом - кладбище; они разделены
Лишь каменной стеной, и блещет с вышины
Один и тот же день - над чуткими листами,
Над мрамором гробниц и строгими крестами.
Без цели я бродил в саду, дыша весной,
Любуясь зеленью; вдали, передо мной,
Шла тихо женщина под темными ветвями -
Слегка дрожавшими, неровными шагами…
Что было с ней? - как знать? лица я не видал.
Вдруг резкий трепет в ней мгновенно пробежал;
Казалось, что она смеется - нервно, сухо.
Ускорил, я шаги; отрывисто и глухо
Вновь звуки хохота как будто донеслись;
Вокруг все вместе с ней смеялось, и лились
Рулады звонкие с акаций и ореха;
Закрыла пальцами лицо она от смеха…
Я ближе подошел - и вдруг увидел тут,
Что слезы у нее меж пальцами текут…
Я понял: горький плач был этим смехом странным
И эта женщина в саду благоуханном
Шла с кладбища.

Слеза, дрожащая в очах,
Рыдание, как смех звенящее в ушах,
И только - вот печаль! вот все, что нам открыто
Там, где, быть может, жизнь, где сердце все разбито!
Лишь в этих призраках на миг мы узнаем
То бесконечное, что горем мы зовем!
Всю силу радости, всю глубину мученья
Нам может выразить лишь нервов сотрясенье;
Бездушный воздух нам лишь звук передает;
А что в нем вырвалось, - скорбь, радость… Он скользнет
И, неразгаданный, умолкнет, замирая.
Исчезла женщина в аллее, - все рыдая,
Рыдая без конца. Внушала ужас мне;
Живая эта скорбь! Я думал в тишине:
Век одинокие, хотя весь век с другими,
Как страшно сердцем мы привыкли быть глухими!
Всем, даже мне чужда, - ушла она, скорбя…
Ушла!… и с грустью я почувствовал себя
Таким заброшенным людьми и небесами,
Что и мои глаза наполнились слезами!

Постоянная борьба человека за существование, вечная жертва им собою за дневное пропитание - вызываюсь у Гюйо ряд прекрасных и прочувствованных стихотворений, между которыми особенно выделяется озаглавленное «Роскошь» и описывающее красавицу, в сонной грезе постигающую мрачный контраст между блеском сапфиров и жемчугов на ее груди - и картиной физических мучений, сопровождающих их добывание, ради куска хлеба, при чем, когда она просыпается, каждый перл сорванного ею с себя колье кажется ей застывшею слезой. - Не менее отягощает его душу и властно приковывает к себе его внимание бесконечная цепь страданий, пережитых и переживаемых всем человечеством от ожесточенной борьбы политических страстей и от войн. Отзывчивостью к таким страданиям полны его четыре стихотворения на известные группы Микель Анджело во Флоренции. Вот одно из них - «Вечер»:

Нет сил, он изнемог; напрасный кончен бой:
Поник челом к земле, бессильно свесив руки,
Поверженный герой, - разбитый, полный муки, -
И в грудь усталую вползает мрак ночной.
Он предан! Где же Бог, - Бог истины святой!?
Не хочет верить он. Но меркнут упованья.
Как небеса, пред ним грядущее темно.
- И нет забвения! и прошлые страданья
Все ярче, все страшней!… Увы! так суждено:
Там, где уж нет надежд, нас ждут воспоминанья.

Воспоминание о тяжких для Франции днях войны 1870-71 гг., когда казалось, что «погибли навсегда отечество и справедливость», заставляет его оплакивать живучесть ненависти и страшную плодовитость несправедливости и зла, рождающих себе подобных. Он спрашивает себя, когда же наступить век, которому суждено разорвать этот роковой круг?

Когда, какой народ откроет миру новый,
Широкий горизонт и остановить кровь?
Не знаю я; но все, мой труд, мою любовь
Несу заранее великому народу.
О, будь благословен! ты призван мир спасти, -
Ты должен знаменем взять Право и Свободу
И человечность к нам с собою принести!
(Война).

Смущенная тем, что приходится видеть и вокруг, и сквозь даль веков, - увлекаемая «долгом сомнения», мысль поэта ищет найти разрешение своих тревог в идеалах высшего порядка, стоящих вне времени и пространства. Но она не вступает в эту область доверчиво и робко, а вооруженная все тем же сомнением, ищущим «солнца правды» во что бы то ни стало. Это искание истины изображено Гюйо в трогательном стихотворении:

Капля росы приютилась
Ночью под спящим листком
И, с пробудившимся днем,
Грустно без солнца томилась.

«О, если б только могла я
Видеть сверкающий день!»
Капля шептала, вздыхая,…
«Если б покинуть мне тень!»

Капля рассталася с тенью;
Рвется она к упоенью,
К солнцу, восторга полна, -

Солнце ей смерть посылает
И в небеса улетает
Струйкою пара она.

Я, как росинка ночная, -
Хрупкий, дрожащий алмаз, -
Страстно томлюсь, призывая:
Свет! заблести мне хоть раз!

Вечной измучен, я тьмою,
Правды я, - солнца хочу!
Жадно стремлюсь я душою
Вверх к золотому лучу.

Вера моя и святыня
Ты, лишь, о Правда-богиня!
Дай же взглянуть на себя!

Знаю: приносишь ты горе…
Может быть, смерть в этом взоре…
- Что ж! Только б увидеть тебя!
(Сладкая смерть).

Однако, поэт «сын скептического века» и поэтому из своего «трансцендентального полета» он возвращается с разбитыми надеждами.

Как лиственница - вдруг, с наставшею зимой
Вся, с первым вечером, убор листвы веселой
Роняет трепетно на землю под собой
И на заре стоит уже немой и голой. -
Так сразу все мечты ребяческих годин,
Надежды, чаянья - передо мной смущенным
Осыпалися вдруг на сердце потрясенном;
И я остался наг, покинутый, один
Под небом сумрачным, под ветром разъяренным.
Но дерево стоит и, мужество храня,
Все с той же силою стремится к выси гордо…
Так продолжаю я смотреть на небо твердо,
Хоть небо пусто для меня.
(Лиственница).

Но лиственница, «смотря на небо твердо», все же корнями упирается в землю. На землю приходится спуститься и поэту и на ней искать себе опоры. На земле, кроме личных и человеческих страданий, есть личное счастье, любовь, искусство, безмятежность созерцания. В книге, носящей название - «Любовь», - особенно сказывается нежная и тонкая душевная организация поэта. Не материальная, преходящая, хотя и яркая сторона любви привлекает его мысль и чувство. Единение упорных стремлений и горячих порывов, единение радостей и страданий, составляющее, с течением времени, неразрываемую страницу воспоминаний - является предметом его мечты, а неосуществимость его - причиной его скорби. Еще во вступлении к «стихам философа» он пишет:

Сердце полно боязни, и сладкой и смутной;
Так влюбленный, раскрывши объятья свои,
Вдруг смущается, полон, тревоги минутной,
Видя цепи любви.
Но зачем этот страх? Или высшее счастье
Не узнать на земле ни любви, ни цепей?
Нет! где сердце у сердца встречает участье,
Там живется вольней!
(Servus Apollo).

В ряде прелестных стихотворений - (напр. «При отблеске очага», «К серебряной свадьбе», «Еще при отблеске очага») он рисует теплыми красками тихие радости семейной жизни и неувядаемость красоты - при условии неувядаемости чувства.

Она смотрела вдаль и, мужа поджидая,
Стояла у дверей; а на нее, блуждая,
Ложились отблески: то огонек внутри
Пылал на очаге, врываясь в сумрак ночи.
Белел высокий стан, светились нежно очи,
И вся была она - прекраснее зари.
Чтоб разглядеть ее, поближе я подкрался,
И я увидел в ней - поблекшие черты.
Коснулось время их, и только след остался
На них от прошлого, от прежней красоты.
Но отблеск очага, меняя впечатленье,
Преображал ее, как нежный ореол;
И воскресало вновь волшебное виденье,
И снова юность в ней, любуясь, я нашел.
- Я думал: «может мне такой она казаться,
А мужу кажется всегда она такой;
В ее лице должны скользить и отражаться,
Как пламя, отблески их страсти молодой.
С любовью смотрит он, - и все ему в ней мило:
Ведь красота другой - она у нас в очах;
Все прелести ничто, когда любовь остыла;
А теплится любовь, - и вечно, до могилы
Сияет молодость на дорогих чертах!
Когда живут вдвоем, друг друга обожая,
Муж и жена весь век, - им прошлое блестит,
Бросает луч на них и, все преображая,
Зарею юности чело их золотит».

Ему кажется, что «великая любовь уверена в себе», что, когда говорится «на век!» и «все для тебя», то люди……

Входят в жизнь доверчиво и нежно,
И распускается в их сердце молодом
Бессмертная любовь бесхитростным цветком.
Для них грядущее, как небеса безбрежно,
Как небеса светло…

Спрашивая судьбу: удастся ли ему расцвесть измученной душой в такой гармонии - Гюйо, в своих грезах, рисует черты той, которая может и должна дать ему счастье.

Любовь! ведь ты «сильна, как пламя»,
«Сильна, как смерть», - в глазах людей;
Какое ж ты поднимешь знамя
В душе возлюбленной моей?

Зажжешь ли в ней мои стремленья?
И, страстью нас соединив.
Сольешь ли наши настроенья
В один восторженный порыв?

И, замечтавшися, - порою -
Мы с нею будем ли вдвоем
Парить в безбрежности душою,
И божество себе найдем?

О, незнакомка дорогая,
Кому я грезы эти шлю,
Кого люблю, еще не зная,
Дай мне найти в тебе, молю,

Дух благородный и прекрасный,
Открытый истине святой,
Как солнца луч - прямой и ясный
И столь же теплый и живой!
(Лица и Души).

Проникнутый сильным субъективным элементом, прекрасный по форме и музыкальности, стихотворения: «Близко и далеко» и «Под окном», написанные во Флоренции, указывают, что поэту показалось, что он, нашел, наконец, ту, которую «любил еще не зная». Он жалеет, что нельзя петь, как когда-то «при всех - тебя люблю я» и тоскует, что «пора тревожиться, страдать - для ясных глазок не настала»; - и он просит деревья, травы и серые скалы рассказать ей, как он вверял им наполнявшую его душу мечту любви к ней.

О, блеск природы необъятной,
Во всем глубокий и простой,
Слети к нам лаской благодатной
И ей любовь мою открой! -

Но наступает горькая действительность… Оказывается, что в изящных формах нет идеи, - что не найти Пигмалиона, который вложил бы душу в одну из многочисленных «игрушек салона» и заставил бы ее стать женщиною. «Для бедной правды нет дороги - ни в ваше сердце, ни в ваш храм!» восклицает он в негодовании.

О, хрупкая прелесть виденья,
Как быстро разбилася ты!
Одно роковое мгновенье -
И нет предо мной красоты!

И больно за эту потерю,
И рвется на части душа!
Гляжу на нее и не верю:
Она ли была хороша?

От глаз этих, некогда милых,
В испуге бежать я готов,
И вызвать опять я не в силах
Создания собственных снов.

Я вижу, что в жизни плачевной
Обманчиво все, как мечта…
Лишь нежности, силы душевной
Не лжет никогда красота!

О, если б душа в ней сквозила!
Тогда бы, как солнечный свет,
В ней сразу любовь воскресила
Всю прелесть былую… но нет!

В душе ее пусто и немо,
И взор любопытных очей
Не вспыхнет, как счастья поэма,
Алмазами чудных лучей!

О, где ты, моя дорогая?
Свиданья наступит ли час?
- Оставьте меня: вы - другая,
Искал и любил, я не вас!
(Поэзия и действительность).

Книга заканчивается проникнутым скорбью сравнением:

В ручье, словно пены клочок белоснежный,
Мелькает перо, колыхаясь в волнах…
Остаток крыла, - окровавленный, нежный, -
Кто мог тебя выронить там, в небесах?

Не знаю. Все ясно в лазури пустынной;
Молчит, и смеется, блестя, небосклон…
- Что-ж грудь моя сжалась в тоске беспричинной?
Какою утратой я втайне смущен?

Умчалось, исчезло перо в отдаленьи…
Бегите ж и вы, мои грезы любви,
Все старые слезы, все думы, стремленья, -
Вы - тоже разбитые крылья мои!
(Разбитое крыло).

На разбитых крыльях нельзя подниматься в область мечтаний о личном счастии - и поэт, оставляя их навсегда и не вглядываясь более в окружающую его жизнь, с ее темными сторонами и роковыми загадками, подобно Фаусту во второй части трагедии, ищет успокоения в искусстве.

«Как мрачен этот мир для взоров мудреца!
Но для поэта он - как полон обаянья»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На взгляд прекрасен мир; он словно сновиденье;
Все - даже горе в нем - артисту нежит глаз.
Жизнь - драма стройная; - а в драме наслажденье
И вид пролитых слез доставит нам подчас…

Задачи художника и поэта представляются ему особенно привлекательными. Он обрисовывает их смысл и значение в стихотворении «Berceuse»:

Несется громкий плач, из детской колыбели.
Но прибегает мать и, обласкав сынка,
Наивной песенкой, простой, как звук свирели,
Бессвязно-нежною, как вздохи ветерка,
Баюкает дитя, и плач его стихает,
- Сердечко лишь дрожит, вздымая грудь слегка, -
И, улыбаясь ей, ребенок засыпает.
О, дети бедные! вы все в глухую ночь
О жизни плачетесь, и душат вас рыданья, -
Кто ж, как не мы, певцы, сумеет вам помочь?
Кто убаюкает в вас горькое страданье?
Мы к вам склоняемся, и голос наш звучит,
Как эхо дальнее, вам лаской неподдельной.
О, песнь поэзии, - будь песнью колыбельной:
Она сердца людей так сладко усыпить!
Дай любящим тебя твой мир, успокоенье,
И на действительность ресницы их закрой!
- Одно искусство здесь, одно лишь вдохновенье,
Как смерть могучее, нам может дать забвенье
И улыбнуться нам бессмертия мечтой!

Мысль о примиряющем значении искусства «светлого и великодушного», однако, не долго врачует душу поэта. Он не может отрешиться от неразгаданности будущего, от тревог действительности и от горьких воспоминаний прошлого. Цветы, вырастающие под влиянием мимолетного вдохновения, увядают слишком быстро и вчерашние стихи ничего уже не говорят сердцу, которое немо для вчерашних чувств. Не помогает и обращение к тихим радостям безмятежного созерцания. В стихотворении «Спиноза» - чуткое и живое сердце Гюйо отказывается найти успокоение в яркой, но холодной, как осеннее солнце, философии этого мыслителя, ищущего на земле «не явлений, а причин». Поэту хочется «верить этому разумному покою», «но, - заявляет он», звучит во мне сомнение порою:

Тот, кто сумеет все понять и все простить
И кто негодованью чужд - тот может ли любить?»

Жизнь представляет слишком много отрицательных сторон - и «difficile est satyram поп scribere». Поэтому Гюйо отдает сатире свою дань, то облекая ее в добродушный юмор («Благодарность»), то в злую и бичующую иронию, направленную против людской глупости и рабской слепоты («Намордник»).

Примирившись с недостижимостью личного счастья, поэт все более и более чувствует свое родство со всеми людьми и невозможность отмежевать свою жизнь от общей жизни природы и человечества. Спокойно наслаждаясь красотою первой и сливаясь с последним, Гюйо, в порыве своего пантеистического альтруизма, говорит:

Принадлежать себе никто не в состояньи;
Он без других ничто. В природе все равны,
Все тайно связаны и в цепь заключены;
Мы все ее одной, всесильной, достоянье!
Я расцветаю сам с доверчивым цветком,
Я сам над розой вьюсь с влюбленным мотыльком…
Быть может, в мире нет печали одинокой,
Нет личной радости: все связано глубокой,
Незримой общностью страданий и любви!
Мое - не чуждо вам, всё ваше - мне родное,
И чувства всех людей должны быть и мои!
Мне счастьем может быть лишь счастье мировое!…

Успокаивая свою неустанную в анализе и искании мысль - созерцанием природы и верою в постепенное совершенствование человечества, Гюйо повторяет иногда, в форме стихов, возвышенные страницы своего «Esquisse d’une morale sans obligation ni sanction». В целом ряде стихотворений («Genetrix hominumque deumque», «В пути на юг», «В Провансе», «Овернский пейзаж», «Лунный свет» и т. д.) он наслаждается сиянием «вечной красы - равнодушной природы», рисуя яркие картины:

Земля, раскаленная, дышит огнем;
Над нею струятся, дрожат испаренья;
За мыслью несвязной слежу я с трудом:
Мне голову кружит туман опьяненья;
Я пьян без вина - опьянен я теплом.
О, сколько здесь солнца! Горит, пламенеет
Безоблачный свод, - ослепителен он!
А там, в отдаленьи, то море синеет;
Там, глубже, чем небо, другой небосклон
Застыл, беспредельный, и густо темнеет.
(В Провансе).

——————–

А позади встает изгибами вершины
Далекая гора, теряясь в облаках,
Как завершение взволнованной долины,
Успокоение нашедшей в небесах.

В других стихотворениях этой категории он смотрит на страдание человека, как на школу, дающую знанье, на страдания человечества, как на долгую работу для будущего счастья. Думая о вечных трудовых усилиях людей, он описывает цветок агав - алоэ, вырастающий во всей красе, нежданно, из темной, грубой и огромной листвы. Подобно ему, должны найти себе осуществление лучшие мечты человечества:

«О, человечество! веками
Пригвождено к нагой скале,
Ты, втайне, бредишь небесами,
Ты все тоскуешь на земле.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты ждешь, с любовью молчаливой
Скопляя соки на земле;
Но идеал твой горделивый -
Ведь он взовьется в вышине?
Да! Мы согнулись над землею,
Но для тебя - цветок мечты!
Чтоб мог раскрыться ты с зарею
Во всем сияньи красоты!

Таково, в самых общих чертах, содержание стихотворных произведений Гюйо, гармонически замыкающих в поэтическом синтезе круг его философских трудов. Интересные сами по себе, они приобретают особое значение для русского читателя тем, что в отдельных звеньях их цепи часто звучат те же выстраданные мысли, те же наболевшие вопросы, которые встречаются во многих стихотворениях Пушкина, Тютчева, Некрасова и, в особенности, Лермонтова.

Поэтому, ответ на первые из поставленных выше вопросов должен быть, по моему мнению, утвердительный. Г. Тхоржевский ознакомил русскую читающую публику с достойною внимания и содержательною книгою, появление которой на нашем языке можно приветствовать, как новый повод к серьезному и вдумчивому мышлению и к художественному наслаждению.

Переходя к вопросу о верности передачи содержания «Стихов философа», надо заметить, что вообще мысль автора в каждом стихотворении передана верно и притом с необходимой, в виду некоторой отвлеченности текста, ясностью. Есть, однако, в этом отношении, и недостатки. Сюда относится, встречаемая нередко, замена утвердительной формы, употребляемой автором, вопросительною, что несколько умаляет силу выражений последнего. Затем иногда переводчик, передавая вполне верно смысл оригинала, уже слишком отступает от возможной точности в передаче слов автора. «Quel est done се caprice etrange, о ma pensee,… de venir ainsi palpitante et froissee - t’enfermer dans un vers?» спрашивает Гюйо в Servus Apollo». «Отчего это, мысль моя, прихотливо… к тропинке стиха приближаясь пугливо, робко просишь цепей?» переводит г. Тхоржевский. Еще более сильное отступление от оригинала в стихотворении «Близко и далеко», несмотря на прекрасную передачу настроения автора. «Так близко мы - в моем стремлении - и далеко! Что сердца слабые биенья! В груди сокрытым глубоко - им не внушить тебе волненья! И близко мы - в одно мгновенье - и далеко!» передает переводчик следующую строфу автора: «Que nous sommes loin l’un de l’autre - etant si pres! Mon coeur bat a cote du votre: jusqu’a vousen vains jevourtrais - enfler ses battements muets. Que nous sommes loin l’un de Taiitie, etant si pres…» - В стихотворении «Сомненье-долг» - пропущена, значительная по смыслу, строка: «Heureux le coeur mobile ou tout glisse et s’efface», хотя в остальном перевод безупречен и в некоторых местах отличается даже большею силою, чем подлинник. Тем же свойством, к слову сказать, отличается и перевод «Вечера» в четырех Флорентийских группах. В «Горе поэта» автор говорит: «Lorsque je vois le beau, - je voudrais etre deux», а в переводе прекрасное заменено искусством и говорится: «я наслаждаться им умею лишь вдвоем». Встречается затем, хотя и редко, у г. Тхоржевского замена слов, идущая в разрез с точною мыслью автора. Так «Justice» он переводит, в одном случае, Правом, в другом Свободой. Наконец, нельзя не пожалеть, что превосходный и, почти, совершенно точный перевод Гюйо ответа Микель-Анджело на эпиграмму Строцци, обращенную к статуе Ночи, у г. Тхоржевского, также, как у В. С. Соловьева, не отличается этим свойством.

Микель Анджело:
Grato ш’е il dormir е piii l’esser di sasso
Mentre che il danno e la yergogna dura;
Non veder, non sentir m’e gran ventura;
Pero non mi destar: deh! parla basso.

Гюйо:
Il m’est doux de dormir, plus doux d’etre de pierre,
Tant que dure ici bas l’opprobre et la misere;
Ne rien voir, ni sentir, quel bonheur! Parle bas,
Oh! ne m’eveille pas!

Соловьев:
Мне сладок сон и слаще камнем быть!
Во времена позора и паденья
Не слышать, не глядеть - одно спасенье…
Умолкни, чтоб меня не разбудить.

Тхоржевский:
Мне сладко спать теперь, во времена паденья,
И слаще камнем быть. Какое наслажденье
Не знать, не чувствовать, не видеть блеска дня!
О! Не буди меня!

Обращаясь, в заключение, к стихотворным формам, в которые вылился перевод «Стихов философа», необходимо признать, что разнообразие размера, строгое его соблюдение, богатство и легкость рифмы и общее изящество перевода, сделанного с очевидным старанием и любовью, делают его вполне достойным оригинала. Есть несколько - очень немного - неудачных рифм [картинной - корзиной (стр. 57); в моем стремленье - в одно мгновенье (стр. 74); явлений - отдаленьи (стр. 113); весенний - колени (стр. 108)] и выражений - напр.: «дыханье недр твоих (природы) раздутых» (стр. 74). Но они тонут в общей легкости, мелодичности и стройности стиха. Этот стих отлично передает и строгость думы, и глубину настроения Гюйо, который показал, что поэзия может воплотить в образы то, что переживается живою философскою мыслью, являющеюся не только результатом холодных наблюдений ума, но и потребностью сострадающего сердца.

В виду изложенного я полагал бы почтить перевод «Стихов философа», сделанный И. И. Тхоржевским, при присуждении Пушкинской премии - почетным отзывом от Императорской Академии Наук.

Почетный Академик А. Кони.

А. Кони. Рецензия на книгу «М. Гюйо. Стихи философа. Перевод И. И. Тхоржевского». СПб.: Типография Императорской Академии Наук, 1905

французский философ (Лаваль, 1854 - Ментона, 1888). Автор «Эскиза морали без обязательств и санкций» (1884), где особая роль отводится человеческой солидарности.

Отличное определение

Неполное определение ↓

ГЮЙО ЖАН МАРИ

Guyau), Жан Мари (28 окт. 1854 – 31 марта 1888) – франц. философ-позитивист. Проф. лицея Кондорсе (Париж). Первая опубликованная работа – перевод Эпиктета (1875), затем трактат "Мораль Эпикура" ("La morale d?Epicure...", 1878), "Современная английская мораль" ("La morale anglaise contemporaine", 1879) и др. Г. писал также стихи, драматич. произв. Толкование Г. бытия основано на неправильном понимании жизни лишь как биологич. процесса, высшим выражением к-рого являются иск-во и нравственность. Г. много писал о социальном содержании иск-ва, морали и религии, однако социальное имеет у него биологич. смысл и понимается как гармония, солидарность организмов. Иск-во, по Г., создается носителями высшей "жизненной интенсивности" – гениями, интеллигенцией, к-рые живут в стороне от действительности; не среда определяет их формирование, а наоборот, будто бы они влияют на обществ. среду, создавая эстетич. эмоции социального порядка, т.е. содействующие гармонии. Г. делил иск-во на высшее и низшее, т.е. народное. Иск-во, по Г., есть результат интенсивного избытка жизненных сил, сложная деятельность, требующая напряж. труда. С этой т. зр. Г. выступал против теории иск-ва как игры ("Проблемы современной эстетики" – "Les probl?mes de l´esth?tique contemporaine", 1884, рус. пер. 1889; "Искусство с точки зрения социологии" – "L´art au point de vue sociologique", 1889, рус. пер. 1891). На биологич. понимании природы человека построены рассуждения Г. о нравственности, толкуемой как внутр. необходимость, обеспечивающая равновесие жизненных сил. Нравственность, по Г., не нуждается ни в идее долга, ни в санкциях – она явление природное. В будущем обществе Г. предполагал автономную нравственность, не имеющую законов, обязательных для всех. Религию Г. рассматривал как способ фантастического объяснения всего существующего по аналогии с человеч. обществом. В рецензии на книгу Г. "Безверие будущего" ("L´Irr?ligion de l´avenir", 1887, рус. пер. 1908) Плеханов указывал, что Г. свойствен взгляд на религию как на универсальный социоморфизм (см. Соч., т. 17, 1925, с. 341). Г. считал, что с эволюцией человека религ. формы отпадут и в этом смысле общество будет нерелигиозным. Однако он пришел к некой новой религии духа, основанной на возвыш. эмоциях. Общество будущего Г. рисовал в виде гармонич. солидарностей умов, воли и эмоций. Деление человечества на интеллигенцию – творцов, и народ – пассивную, воспринимающую массу, совмещалось у Г. с отрицат. отношением к теории "рабов и господ", что придавало его философии либеральную окраску. Соч.: Esquisse d´une morale sans obligation, ni sanction, 21 ?d., P., 1935; в рус. пер. – Собр. соч., т. 1–5, СПБ, 1898–1901. Лит.: ?адлов Э., Принципы философии Гюйо, "Журнал М-ва Народн. просвещения", 1894, No 5; Криль Т., Мысли Гюйо о нравственности и воспитании, "Образование", 1896, No 2–3, отдел 2; Аничков Е., Очерк развития эстетических учений, в сб.: Вопросы теории и психологии творчества, т. 6, вып. 1, Харьков, 1915, с. 160–65; Fouill?e А., La morale, l´art et la religion d´apr?s m. Guyau, 4 изд., P., 1901; Bergmann ?., Die philosophie Guyaus, Lpz., 1912. Н. Козюра. Москва.

Гюйо Жан Мари (Guyau, Marie-Jean) (1854-1888), французский философ. Родился 28 октября 1854 в Лавале. С детства проявлял разнообразные способности, занимался математикой и поэзией. В юности увлекся философией, читал Платона и Канта; особенно сильное впечатление произвела на него этика Эпиктета. Первым руководителем в его занятиях была мать, автор известных в ту пору сочинений по педагогике, одно из которых было удостоено премии Французской Академии, а затем его воспитанием занялся отчим, философ Альфред Фуйе.

В 17 лет Гюйо была присвоена степень агреже по словесности. В 1873 Академия моральных и политических наук присудила ему премию за сочинение об утилитарной морали (от Эпиктета до современной английской школы). В 1874 Гюйо начал читать курс философии студентам лицея Кондорсе. В 1877-1885 сотрудничал в журналах «Revue philosophique» и «Revue des Deux Mondes», где публиковал статьи и фрагменты своих работ.

Кто хочет жить для других, не должен пренебрегать собственной жизнью.

Гюйо Жан Мари

В многочисленных философских сочинениях Гюйо дает обоснование ценностей — науки, морали, религии и искусства, — исходя из понятия жизни. Общий для всех «порыв жизни» нерасторжимо связывает человека с другими людьми, создавая основу социальной солидарности и согласия; им обусловлено чувство единства человека с космосом.

Все мироздание, как и отдельный человек и общество в целом, движимо законом расширения жизни и возрастания ее интенсивности. В будущем свободное развитие жизненных сил может привести к возникновению новых форм жизни.

Поскольку в жизни естественным образом согласуется точка зрения индивидуальная и коллективная, общественная, есть основание надеяться на создание общества будущего, где были бы сняты противоречия эгоизма и альтруизма и господствовала «мораль без обязательства и санкции», главный принцип которой — максимальное распространение жизни во всех направлениях, а значит, расширение общения людей, симпатии или альтруизма. В этом смысле одна из важнейших моральных максим — жить возможно более деятельной и интенсивной жизнью.

Книга Набросок морали без долга и санкции (Esquisse d’une morale sans obligation ni sanction, 1885) оставила заметный след в истории идей: эту книгу, как и другую, Безверие будущего, высоко оценил Ницше.

С представлениями Гюйо о морали связана концепция «безверия» (irreligion), которое должно прийти на смену современным религиозным формам (Безверие будущего, L’irreligion de l’avenir, 1887). Гюйо полагал, что время религии как системы догматов миновало, но безверие будущего — не антирелигиозная эпоха, не отрицание религии, а ее высшая ступень.

Искусство, также являющееся расширением жизни, создается людьми, способными уловить жизнь природы и передать свои впечатления другим людям путем «симпатии». Такова же и функция философа; кроме того, философия, в отличие от наук, способных только констатировать факты и управляющие ими законы, может судить и об идеалах и целях людей, хотя ни одна отдельно взятая доктрина не в силах полностью выразить творческие возможности жизни.